Я думал, что серебряный дождь – это что-то из лексикона поэтов. Что-то красивое, но не настоящее, как елочный дождик из фольги – странное воспоминание детства. Но вот же он идет – ледяной, серебряный, яркий и очень холодный. Такой, что волосы превращает в сосульки, а тело промораживает, как кусок мяса в морозильной камере.
Я стою под навесом и жду Корину, вглядываясь до рези в глазах в пустую глубину улиц. В такую погоду и люди, и «слуги» сидят по домам, и очарованный зимой городок кажется хрупкой стеклянной игрушкой в чьей-то беспечной руке. Он капает и струится, и сверкает, как фальшивый бриллиант, всеми своими гранями отражая небесный свет. Он принадлежит мечтателям и влюбленным сердцам.
Я замечаю ее издали. Бесформенный силуэт, спешащий ко мне сквозь дождь. Слышу плеск воды и шаги – как будто кто-то идет по лужам в широких галошах. И в какой-то момент вижу Корину тем, что она есть на самом деле – кучей веток и шишек. Но тут же колдовство серебряных струй меняет ее – рисует тонкую девичью фигуру, длиннополый плащ и светлые волосы, текущие по плечам. А ее прекрасное лицо... При взгляде на него мое сердце бьется чаще, а в животе порхают даже не бабочки, а целая стая саранчи. Собственно, у «слуг» не бывает лиц. Ее лицо – мираж, обманка... Но дождь рисует чистый, высокий лоб, пухлые, как у маленькой девочки, губы, зеленые глаза и нежную округлость щек.
Она подходит, и мы... нет, не обнимаемся, кому придет в голову обнимать кучу мокрого хвороста? Но мы протягиваем вперед руки и слегка касаемся друг друга кончиками пальцев. Мой мизинец натыкается на что-то колкое. Но это неважно! Корина радостно улыбается, а я, нетерпеливо раздувая ноздри, вдыхаю ее приятный еловый аромат. От сырости он острее и гуще, и меня захлестывает такая волна счастья, что хочется петь и танцевать под дождем. Раньше у людей был забавный обычай. Я читал о нем в книжках. Встречаясь с девушкой, парень дарил ей букет цветов или еще что-нибудь, красивое и полезное. Духи, колечко, разноцветный шарфик... Или вкусное. Например, конфеты, печенье или торт. Я был бы рад что-нибудь подарить Корине, но ей ничего не нужно. «Слуги» ни в чем не нуждаются, ни в еде, ни в одежде, ни в красоте. Но, думаю я, и от этой мысли в груди разливается тепло, ведь бывало и так, что поэты дарили своим возлюбленным, например, луну в небе? Или звезды? Облака? Деревья? Отраженное небо в реке? Хотя, если разобраться, и луна, и звезды, и все прочее осталось бы на своих местах, даже никому не подаренное. И все-таки...
- Корина, - говорю я, - любимая! Дарю тебе этот дождь!
- Спасибо, Ян, - отвечает она серьезно. – Ты странный сегодня.
- Я всегда странный.
- Это правда.
Я неловко улыбаюсь.
Порывшись в кармане своего иллюзорного плаща, она извлекает оттуда прозрачный пакет, в котором сиротливо жмутся друг к другу два серых корнеплода. И с легкой гримасой протягивает его мне.
- Ешь.
- Ты чудо! – благодарю, вгрызаясь зубами в твердый корень.
Корина смотрит на меня со смесью жалости и презрения. Мы идем рядом, почти касаясь друг друга локтями. Вернее, я касаюсь того, что кажется ее локтем. Какой-то торчащей палки или куска еловой коры.
- Спрячь свои книги, Ян, - бросает она, как бы между прочим. – Наши ходят с обысками.
- Куда же я их спрячу?
- В стены. В пол. В потолок. Куда хочешь. Зарой в землю. Если найдут хоть лист бумаги – тебе не поздоровится.
Я нервно передергиваю плечами.
- Ладно, спасибо.
- И дверь не запирай. Знаешь, что нельзя, и все равно делаешь.
Я закатываю глаза.
- Ладно-ладно.
- Ну почему ты не можешь жить по правилам? - продолжает она гнуть свое.
На это мне и ответить нечего. Я вздыхаю.
- Потому что я – это я.
Корина бубнит себе под нос, что-то в духе: «пеняй на себя» и «допрыгаешься», а у меня от ужаса мурашки бегут по спине. Страх скользит по воде блестящей змеей, обвивается вокруг ног, норовя ужалить в сердце. Я машу руками, пытаясь его отогнать. Но он верткий, пробирается в ботинок и сдавливает щиколотку, словно клещами. Я запрещаю ему подниматься выше. Глубоко вздыхаю.
- Не пугай, Корина, - говорю с досадой. – Не хочу портить этот день.
Городок плывет сквозь жемчужную серость, и кренится, словно в бурю корабль, задирая то нос, то корму – и кренится небо, заваливая горизонт. От этой качки кружится голова. Тонкими мачтами цепляются за облака фонари. Еще пара часов, и они загорятся – ярко-желтым, как волчьи глаза, и сгустятся сумерки черненым серебром. Фонари станут раскачиваться на ветру, описывая зыбкие круги и таращась на нас из полумрака. А мы будем бродить под ледяным дождем, намокать и мерзнуть.
Наверное, это и есть любовь. Когда мокрые, озябшие – и все-таки рядом. Когда уже пальцы не гнутся от холода, и в ботинках хлюпает вода. А вы болтаете и смеетесь, шлепая по лужам, вместо того, чтобы вернуться домой, забраться под одеяло и пить горячий чай.
Вы, конечно, спросите меня, что это за место такое, в котором я живу? И почему у нас все устроено так, а не иначе? Почему я вечно голоден – настолько, что грызу, будто какой-нибудь заяц, сырые корнеплоды? Зачем и от кого прятать книги? И почему моя любимая, единственная подруга – сложенный из еловых веток голем? Ответ на первый вопрос прост, как репа. Я не знаю. Да, вы можете мне не верить, но это чистая правда. Я, действительно, не знаю, где живу. Наш городок со всех сторон окружен лесом. Не то чтобы совершенно непроходимым, страшным и дремучим. Но он тянется на многие километры... на десятки, сотни, а может, и тысячи километров. И все тропинки в нем закольцованы. То есть, в каком бы направлении ты ни отправился, и сколько бы ни блуждал среди деревьев – хоть три дня и три ночи – но рано или поздно, описав полный круг, придешь туда же, откуда вышел.
Бывали у нас, конечно, и смельчаки, идущие напролом, сквозь ельник и березняк, и сквозь торфяные болота, сквозь бурелом, густой орешник и заросли колючей ежевики. Они ориентировались по солнцу или по компасу, или по мху на стволах, или по какому-то своему собственному шестому чувству. Но в конце концов эти горе-путники либо сбивались с пути и все равно возвращались в город, либо пропадали бесследно. Может быть, их съедали дикие звери. Или они сами умирали от голода и жажды. Или травились ядовитыми грибами. Какая бы судьба ни постигла этих несчастных, родные их оплакивали как мертвых. А значит, для нас они и были мертвыми.
Так что объяснить вам, в какой стране, части света или на какой планете находится мой злосчастный городок, я при всем желании не смогу. Да что там говорить. Про другие страны, континенты и планеты я узнал из книг, потому что сам нигде, кроме своего городка, не бывал. Здесь я родился, вырос и здесь, наверное, умру. Надеюсь, не скоро. Мне шестнадцать лет, и жить хочется – до одури. Несмотря ни на что.
А для того, чтобы ответить на все остальные вопросы, мне придется вам кое-что рассказать. Мне было тогда года четыре, вернее, три с половиной. Потому что день рождения у меня летом, а несчастье, перевернувшее весь наш маленький мир, случилось – я точно помню – зимой, а именно, в феврале. Этот месяц, как обычно в наших краях, выдался морозным и вьюжным. Но и солнце все чаще гостило в небе и подтапливало снег, отчего тот становился послушным, как глина. Он лип к рукам – точнее, к рукавицам – и легко скатывался в плотные, крепкие снежки.
И мы играли... Двое малышей – я и еще одна девчонка, Марика, уже не помню, чья младшая сестра, смешная и похожая на медвежонка в коричневой шубке – и старшие ребята, школьники. А среди них мой брат Свен, которому мама с папой поручили опекать меня. Вот мы и ходили все время вместе. А точнее, я за ним бегал хвостиком. В том числе на пустырь за водокачкой. Представьте себе ровное белое поле. Кое-где небрежно утоптанное. Вернее, с широкими и узкими прорытыми в снегу дорожками, недостроенной снежной крепостью и небольшой квадратной площадкой в середине. С одной стороны к пустырю подступают елки. С другой – высится старая водокачка, круглая, широкая башня из серого кирпича, с одним решетчатым окном. Слева ее огибает тропинка – и уходит вверх, к городским домам. Холодно и солнечно. И в воздухе слегка поблескивают разноцветные снежные искры. Переливается под ногами яркая белизна, и мороз пощипывает щеки, но не больно. Тихо так, что, каждый шаг скрипит. И голоса звучат резко, будто птичьи. А стоит нам всем замереть – и кажется, слышен полет снежинок.
Это было наше царство. Только наше, детское – и ничье больше. Здесь мы могли развлекаться как угодно, насколько хватало нашей, не окрепшей еще фантазии. Взрослые – далеко. А Бог, как говорится, высоко. Да и не очень-то Он приглядывал за нами.
Портфели свалены в кучу, в снегу. Туда же, на них, мы побросали шапки. Старшие мальчики лениво перекидывались снежками, а мы с Марикой пытались достроить крепость, ну, или хотя бы делали вид. Но малявка все только ломала, я не успевал за ней чинить, и неуклюжее сооружение все больше кренилось вправо. А потом Свен придумал новую игру. Нет, не так. Мой брат зачем-то рассказал остальным ребятам историю пражского раввина и созданного им голема. А другой мальчик – Марк предложил слепить такого же – только не из глины, а из снега. И оживить его. Как? Ну, так же, как это сделал упомянутый рабби. То есть, всунуть ему в рот записку. Что в той записке должно быть, никто толком не понял. Поэтому оторвав четверть тетрадного листка, накарябали на ней что попало: какие-то формулы, физические законы, грамматические правила, схемы, названия туманностей и созвездий, и нарисовали впридачу красивую спираль ДНК. А может, и что-то еще – Свен мне рассказывал, но я не запомнил. Никто, конечно, не верил, что это сработает. Это и не могло сработать, но...
Снеговика слепили быстро. Красивого, с почти человеческим лицом и прозрачными белыми глазами, в которые мы вставили маленькие кусочки льда. Он получился даже выше самого высокого из нас. Мы с Марикой обмахнули его варежками. Для этого Свен, присев, посадил меня к себе на плечи, а еще один из старших мальчиков – Йенс – поднял Марику. А затем Марк торжественно вложил ему в рот записку.
И ничего не случилось. Хотя брат потом и клялся мне, что видел, как шевельнулась снежная рука. И ледяные глаза наполнились каким-то странным светом. Но в тот момент мы ничего особенного не заметили, а если и заметили – не придали значения. Я-то уж точно. Помню разочарованный вздох Марка, его жалкую улыбку, словно говорившую: ну вот, опять ничего не получилось. Кажется, он единственный из нас отнесся к игре серьезно. Он хотел, как я теперь понимаю, сделать не просто голема, а друга. Того, кто выслушает, поймет, пожалеет... Вот только рецепт, увы, оказался никуда не годным.
Марк жил вдвоем с глухонемой бабушкой. Братьев или сестер у него не было, родители то ли умерли, то ли бросили его, не помню, а сурдо языка он не знал. «Уж лучше снежного истукана сделать и с ним говорить. Чем с моей бабкой!» - жаловался он нам. Ну вот, сделал. А после все мальчики разбрелись по домам, обедать, и мы со Свеном тоже ушли. А Марк остался. Он как-то чудно себя вел. Ходил вокруг своего голема, всматривался в него, поправлял записку, глубже вдавливал льдинки, поворачивал их так и эдак и словно что-то шептал на ухо снежному истукану. Домой он в тот вечер так и не вернулся, и рано
