Лукавство не порок? (некоторые мысли о "Романе без вранья" Мариенгофа)

На днях перечитал «Роман без вранья» Анатолия Мариегофа. ТАКИЕ мемуары – это, конечно, не беллетристика, не мейнстрим. Они проигрывают последним в художественности и изящности темы (но не языка!), но зато выигрывают в убедительности изложенного. Да, я согласен: Мариенгоф – не истина в последней инстанции, а доверять творческим людям в их воспоминаниях о других творческих людях, более удачливых, более талантливых, более известных, очень рискованно: здесь вполне возможны и предубеждение, и  самая элементарная зависть. Всё это так, но всё равно ТАКИМ воспоминаниям доверяешь больше, чем специалистам-биографам, никогда и близко не стоявшим с самими описываемыми в их работах творцами.
Да и факты, о которых рассказывает Мариенгоф, весьма интересны, а порой просто неожиданны, забавны и даже, кажется, парадоксальны. Вот, например: оказывается, Есенин, этот признанный «певец русской деревни», терпеть не мог бывать в родном Константинове, а если таковое всё-таки случалось, то больше трёх дней там не выдерживал ( по книге: «За четыре года, которые мы прожили вместе, всего один раз он выбрался в своё Константиново. Собирался прожить там недели полторы, а прискакал через три дня обратно, отплёвываясь, отбрыкиваясь и рассказывая, как на другой день поутру не знал, куда же там себя девать от зелёной тоски»). Точно так же он относился и к своей константиновским родным («К отцу,  к матери, к сёстрам… относился Есенин с отдышкой от самого живота, как от тяжёлой клади. Денег в  деревню посылал мало, скупо, и всегда при этом злясь и ворча. Никогда по своему почину, а только – после настойчивых писем, жалоб и уговоров.»).
Вроде бы парадокс: воспевал деревню, её тяжкий крестьянский труд и быт, её трогательную в своей скромности природу – а сам не мыслил себя без города («Сам же бесконечно любил и город, и городскую культуру, и городскую панель…»). А, может, нет здесь никакого парадокса, зато полным-полно лукавства, этакой крестьянской хитрости, сметки, упования единственно на самого себя? Это, кстати,  подтверждается откровениями самого Есенина («И Есенин весело, по-мальчишески, захохотал: Тут, брат, дело надо было вести хитро. Пусть, думаю, каждый считает: я его в русскую литературу ввёл. Им приятно, а мне наплевать…»). Чем не хитрый деревенский мужичок?

Интересно и тогдашнее место Есенина в российском имажинизме. Сегодня мы воспринимаем это авангардистское литературное направление как некое богемное извращение, которое, без всякого сомнения, оказывало на Есенина вредное влияние. Спорное мнение. Есенин в поэзии был настолько цельной, самостоятельной фигурой, что повредить его таланту никакой авангардизм, конечно, не мог. Кроме того, как я уже сказал, его истинно мужицкая сметливость моментально распознавала и фальшь, и позу
, и лицемерие.  Гораздо опаснее было благосклонное отношение к имажинистам тогдашнего всемогущего наркомвоенмора Л.Д. Троцкого. Вот уж действительно: «не дай нам Бог испытать благосклонность власть имущих...». В связи с этим и забавны, и, одновременно, многозначительны воспоминания Владислава Ходасевича о дне рождения Алексея толстого весной 1918 года. В числе приглашённых был и Есенин, который привёл в с собой «бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. Порой вставлял слово – и не глупое. Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа митрбаха, германского посла. Есенин с ним, видимо дружил…».
Зачем Есенину нужны были такие «дружбы»? По-моему, здесь больше меркантильного интереса: времена были тревожные, непредсказуемые. И дружба с чекистами давала определённый «карт бланш» на экстравагантность, которая была одной из визитных карточек имажинистов. Подтверждений тому в «Романе…» предостаточно.