Описание одной казни

Всё время, пока меня вели, я поневоле думал, как было бы здорово, если бы меня всего лишь публично высекли. Конечно, это унизительно. Но шрамы заживут. Время залечит даже душевные раны. Главное, я буду жив. Жив. Однако топор, воткнутый в специально для него предназначенный пень (возможно, только ради него и срубленный), и здоровяк в маске безжалостно уничтожали все иллюзии, которые мой рассудок строил в тщетных попытках отвратить то ужасное и неизбежное, что меня ожидало. Ничто не могло изменить моей участи. Ничто в целом мире. Суд вынес приговор. Меня должны были казнить. Сегодня. Через несколько мгновений, длящихся целую вечность для моего метущегося сознания и обострённого восприятия. Каждая секунда теперь была значимым отрезком жизни.

Ещё с утра в горле стоял непроглатываемый ком. Хоть всю ночь не спал, по утру чувствовал себя неплохо, достаточно бодро. До тех пор пока меня не вывели на площадь, уже заполненную народом. Кое-кто, наверняка, ещё с рассвета занимал себе места получше. До этого я ещё мог сохранять равнодушие, видимость равнодушия. Мне как будто было наплевать. Какая в сущности разница? Умереть в постели или под топором? Сейчас или позже? Так довольно успешно я себя убеждал всю дорогу, что меня везли. Но когда назначенный час наступил, уверенность сошла на нет. Силы покинули меня. Когда вылез из телеги и ясно увидел всю эту людскую массу, у меня перехватило дыхание и зашумело в ушах, а глаза начало слепить, будто только что выбрался из тёмного помещения на яркий свет. Прежде я не жаловался на малодушие. Даже когда мне зачитывали приговор и назначали срок его исполнения, я реагировал спокойно, пусть неудачно и через силу, но отшучивался. Теперь же со мной начали происходить странные вещи. Ноги подкашивались. Дыхание спёрло. Не знаю, дышал ли я вообще всё то время, пока меня вели к плахе. Во всём теле появилась чудовищная слабость. Ноги отказывались подчиняться. Непроизвольно стали упираться в землю. Так что стражникам пришлось даже подталкивать меня, иногда и вовсе тащить. Сложно сказать, что именно было причиной этому. Такое большое стечение людей, непосредственный вид самого топора или подошёл предел моей выносливости.

Пока я приближался к плахе или, вернее, пока меня к ней приближали, какие-то чудесно-идиотские мечты и совершенно невероятные фантазии одна за другой атаковали мой подавленный разум. Как бы ни была сильна их неправдоподобность, мозг тем не менее воспринимал каждую из них как вполне реалистичную и могущую произойти. То мнилось, что палача прямо сейчас хватит удар или поразит молния. Я таким образом получу отсрочку, пока будут искать замену. В нашей округе её, естественно, не найдут. Казнь ещё дальше отдалится. А там, глядишь, и со следующим палачом что-нибудь произойдёт. То представлялось, что появятся какие-нибудь всадники и отобьют меня. Мозг при этом не утруждал себя придумыванием подробностей, откуда бы им взяться. То толпа должна была взволноваться и воспрепятствовать казни. После чего я бы слёзно и коленнопреклоненно её благодарил. То судья вдруг объявлял помилование. И я опять со слезами, но уже не на коленях, его благодарил. Много ещё происходило в моём воображении чудес, которые позволили бы избежать смерти. Почему-то даже вдруг подумалось, что не могут меня казнить. Тем более так торжественно. На плахе. Топором. Прилюдно. Кто я такой? Маленький человек. Незначительнейший. Не могут меня казнить. Топор, человек в маске, многолюдная толпа, суровые стражники, нарядно одетый судья — всё это ради меня. Всё ради меня одного. Если бы не обстоятельства, сопутствующие этому, можно было бы и возгордиться. Собрать столько народу. Устроить такое пышное торжество. Ради кого? Ради меня, простого человека?

Лиц собравшихся я не замечал. Соответственно мне было не определить, с каким выражением  смотрят на меня. По слуху я пытался узнать их настроение. Но то был обычный шум большой массы людей. Так всегда звучит рынок. Сложно сказать, негодовали  они на меня или возмущались тем, что меня казнят, или, наоборот, возмущались, что казнь затягивается. Только редкие крики и возгласы удавалось чётко расслышать. В основном, женские, поскольку те по тональности были выше. Кажется, они смеялись надо мной. Ругательства и оскорбления доходили как всегда лучше всего. Физически я ощущал всю свою ничтожность, беззащитность.  Я был словно крохотный лилипут на ладони всесильного великана. Толпа уничтожала меня. Мне казалось, что окружающие одними своими взглядами отхватывают от меня куски, рвут  на части мою душу. Если б только они не смотрели.  Все здесь для того и собрались, чтобы поучаствовать в казни. Свидетели были не менее палачами, чем тот, кто должен был опустить топор. А, может быть, даже и в большой степени. Как ни странно, им моя смерть была нужнее. Палач выполнял свою работу. Эти же собрались бескорыстно. Они бы и не прочь даже приплатить, лишь бы увидеть, лишь бы быть поближе ко мне в тот самый момент, когда моё тело лишится жизни. Появись у меня мысли и силы к побегу, а ни о чём подобном я не думал  (спасение должно было прийти откуда-нибудь со стороны,  сам  я  и  шага не мог сделать к его приближению), так вот появись у меня силы к побегу, если бы я, скажем, раскидал  стражников, что также было невероятно, ведь они меня практически несли, без них я бы рухнул на землю, удайся мне всё это, толпа не просто задержит меня, схватит, но скорее всего и растерзает. Ведь своим побегом я лишу её смысла существования, причины, по которой она образовалась. Я совершу тягчайший грех, несоизмеримо более страшный, чем само преступление, за которое меня должны были казнить. Несмотря на то, что сил у меня никаких не было, что кругом не было свободного места, что я был зажат в железные тиски, не думать о побеге я не мог. Вопреки всему не оставляла сумасшедшая, не подвластная реальности мысль о спасении.

Всё моё внимание было приковано к плахе. Точнее, все мои помыслы. Ибо непосредственно на неё я не смотрел. Я знал, что она там. Ждёт меня. Что я с каждым шагом приближаюсь к ней. Перед исполнением самого приговора осуждённый переживает несколько казней. Казнь ожиданием. Казнь сомнением. Казнь надеждой (наверное, самая мучительная). Проход сквозь толпу — ещё один вид казни.

Чем ближе я подходил к плахе, тем быстрее силы покидали  меня. Из всех чувств оставался один лишь всё пожирающий страх. Он сдавливал горло, стискивал желудок, словно железными острыми когтями рвал сердце. Это из-за него немели обескровленные руки. Ни толпа, ни стражники, ни даже палач не внушали столько страха и ужаса, сколько безжизненная плаха. Как будто, стоит  только ступить на неё, меня сразу и постигнет самая чудовищная кара. Через ноги, через моё нахождение на ней. От этого палач и судья, поджидавшие меня, становились неразличимы. Они сливались воедино с самой плахой. Я уже не видел их. Существовала только плаха. Меня вели к ней. Она ждала меня. Я перестал различать и толпу. Все крики сливались в единый неразличимый шум, напоминающий водопад.
Мы добрались до плахи. Первые шаги по её лестнице были самым тяжёлым, что мне приходилось делать в жизни. Окаменевшие ноги еле шевелились. Меня подталкивали снизу. Но я бы предпочёл, чтобы меня били со всей силы, кололи, резали, пусть бы даже убили, но прямо здесь. Только бы не подниматься. Настолько сильно моим воображением завладела плаха. Всё-таки с чужой  помощью я смог подняться. Целых пять ступенек пришлось преодолеть. Каждая была равнозначна преодолению горы.
Здесь я судорожно сглотнул и, наверное, наконец-то задышал. Теперь я был лицом к лицу с толпой. Все они, буквально все, смотрели, таращились, пялились на меня. Пожирали глазами.  Это была новая изощрённая мука. Ранее, когда меня вели, я, конечно, не был частью толпы, но был рядом с ней, на её уровне. Теперь мы были разделены окончательно и  бесповоротно. Как мне хотелось вернуться обратно в ощущениях. Невыносимо было стоять у всех на виду. Какая-то душевная нагота. Я чувствовал, что все мои мысли ясно читаемы, что все тайники души открыты. Словно я вывернут наизнанку. Появилось даже желание, чтобы скорее всё это закончилось. О палаче я, естественно, и думать забыл. Он стоял где-то за спиной. Я не видел его, и от этого, возможно, чуточку было легче. Судья между тем что-то громко и с пафосом зачитывал. Я не разбирал слов. Но не от того, что не слышал. На время чтения приговора все притихли. Просто моё внимание было размыто по всему пространству площади, по людским головам, по  бесформенным пятнам их лиц.

Пока судья говорил, я в нетерпении гадал, не станет ли очередная драматичная пауза окончанием речи. Слов по-прежнему не выделяя. Всё я слышал как будто через стену. Это похоже на то, как тебя обсуждают в соседней комнате за закрытой дверью. Ты ясно услышал только одно единственное слово, собственное имя, но остального не понимаешь и стараешься хотя бы уловить интонацию. Так я и слушал. Самое удивительное, что страх, совсем недавно столь сильно мучивший меня, незаметно ушёл. Вместо него было ощущение неловкости, почти стыда. От того, что на меня смотрели.

— Можете приступить к исполнению приговора, — произнёс судья.
Это я разобрал. Как молнией мой слух пронзили его слова. Эта фраза  как молотом вколачивала в мой мозг ужасающий, леденящий душу смысл.  Сердце  остановилось.

Страх  абстрактный  действительно  исчез.  Но  страх животный, страх организма перед угрозой физического уничтожения,  страх жизни за самоё себя. Этот страх был необорим.

Никакого непокорства я не проявлял. Как кукла, как марионетка, я исполнял все повеления, реагируя даже на жесты. Меня поставили на колени. К счастью, я нашёл в себе силы закрыть глаза. Сделать  это  было  чрезвычайно  сложно.  Хотелось  видеть  всё,  палача,  его  топор,  сам  взмах. Чудовищный  соблазн.  Я  смог  пересилить  себя.  До  боли  зажмурился.  Разум,  словно  неистово бьющаяся в клетке птица, искал способов спасения, цеплялся за любую малейшую возможность. Но их не было. Я был обречён. В наступившей абсолютной тишине я старался не угадывать звуков, производимых палачом. Ведь они всё более приближали мою гибель.

Кряхтя и шаркая тяжёлыми сапожищами, палач взялся за топор, я даже различил звук, с которым его мозолистые шершавые пальцы обхватили рукоять. Замахнулся, на какое-то время задержавшись, и нанёс удар. Я не кричал, не успел. Боль лишь на секунду пронзила всё моё существо.
Жуткая боль и отвратительный хруст. Вспышка.
Затем наступила тьма.