Вечерело. Закат-художник небрежною кистью размазал по небу бордовые подтеки. Деревня устало зевала под стрекот полей, кутаясь в темное покрывало ночи. Забрехали собаки, лениво, больше для порядку, отрабатывая хозяйский харч.
Кузнец Митяй воровато оглянулся, осторожно приоткрыл калитку и юркнул меж клубничных гряд к солдатке Авдотье. Забрали давнехонько ее мужа – и ни вестей, ни известий. Как в воду канул.
Авдотья же румяна, в бедрах широка, глазами озорна – стынет баба. Стынет, стынет кровушка – больно смотреть. Больно и жадно смотреть на такую вот красотищу. Уж как она раскачивает задом, неся коромысло – мужики пускают слюни и кряхтят, цокают вслед. Идет павой, а зад переваливается, играет – туда-сюда. Плавают два холма под юбкой, перекатываются, притягивая охочие взгляды.
Митяй подкрался к избе. Он торопливо забарабанил в окошко, мысленно благодаря акацию, акацию-помощницу, густыми ветками спрятавшую его здоровенную спину от случайных взглядов. Желтая, в полоску, занавеска дернулась. Дородное тело солдатки закрыло проем окошка. Две дыни важно и грузно качнулись, заставив Митяя облизнуться.
- Прости господи – тать какой?
- Авдотьюшка, - пропел ласково Митяй, - тати разве стучаться?
- Уйди, душегуб, - сердито гавкнула она. – Ты хуже разбойника. Те хоть ограбят – а ты в смертный грех вводишь.
- Дак разве ж енто грех? Коли два человека согреют друг дружку теплом и лаской.
- Змий, как есть змий. И уж на язык востер, - в больших глазах Авдотьи заплескалась истома. Ее арбузные груди заходили, заволновались, словно меха в родной кузне. Она заколебалась.
- Пусти, зазнобушка. Уж как я скучал по твоей мохнатой красотульке, по твоим пребелым сисцам. Мочи моей нетушки.
- Стыда в тебе нетушки, изверг, - запыхтевшая Авдотья лязгнула засовом. – Тебе одному держать ответ за наши прелюбодейства.
- И сдержу! – Рявкнул кузнец. – Сдержу. Да за твою необъятную жопоньку молочную, за бедра мясистые хоть на плаху пойду.
- Ох, - осоловевшая Авдотья валится на кровать. – Ох, как речи твои сладки. За то и люблю, подлеца.
Мозолистая рука Митяя ныряет под исподнее молодухи, шарит в кучерявом подсолнухе, спрятанном внизу живота, путаясь в густых завитушках.
Авдотья мечется, наливаясь жаром, растрепав по подушке волосы. Митяй тискает бедра, утопая пальцами в киселе кожи; вторая лапа тянется к одной из дынь, вывалившихся с сорочки. Шар послушно сжимается в лапе, плющась – Авдотья глухо мычит. Кузнец крякнул, скинул портки.
Солдатка замерла в ожидании. Сейчас Митяй двинет здоровенноей елдой, тычась в бедра, подбираясь к срамному – и Авдотья блаженно прикрыла глаза. Она раздвигает ноги, чтоб неловкий кузнец поскорее пробрался и попал, куда надо. До чего ж неуклюжий!
Миг – и она ощутит, как теплый баклажан нырнет в истосковавшийся погреб. Нырнет, толкаясь, сминая все на своем пути; большой и раздутый, как спелый боровик. И пойдет, пойдет, пойдет, даря молодке радость статью и норовом. Сначала помалу, потом расходясь, как рысак-трехлетка.
И Авдотья заквохчет курочкой, и затрясутся студнем бедра под взопревшим Митяем. И захлопает пузо, и будет расти погребок, наливаясь соком. И станет там скользко и жарко, и баклажан внутри запляшет свободней, и потекут ручьи талой водой. А кузнец будет макать и макать свой натруженный баклажан в разговевшую обессиленную молодку; и съедут в сторону переполненные разросшиеся дыни, готовые лопнуть, свиснув тюками. И заполнит ее всю изнутри, забив нору. И Авдотья, теряя сознание, забормочет:
- Токмо не в меня, токмо…
И непослушный Митяй, рыча недовольно, вытащит из болота елду и окатит Авдотью ушатом закваски, стреляя всполохом куда попало. И разбросает хлопья по белому пузу-пашне. И Авдотья будет лежать, истерзанная, затыканная, счастливая, под дождем смачных лепешек – Митяй хрюкнет последний раз и стихнет.
- Ох-хо-хошеньки, - залепечет молодка, - ох-хо-хошеньки..
- Да уж, - буркнет он.
- Как продрал-то, родименький, как продрал. Думала – окочурюсь, - она погладила могучую, вздымающуюся грудь кузнеца.
- Да уж – могем, - самодовольно усмехнулся кузнец. – У тебя сальца не найдется – дюже сил поубавилось. Да и чарку бы.. А то и пару.
- Будет. Милый. Все будет – дай только в себя прийти. Уж больно стоптал меня – кости прямо трещали. Хорошо-то как, - она потянулась.
- А пускать не хотела, - укорил Митяй.
- Буде тебе, - она ластится.
- Повечеряю – еще стопчу, - стиснул лапами в объятиях. Баклажан Митяя, опавший и сморщенный, вздремнул на бедре хозяина.
- Да ну тебя, - радостная Авдотья, переминаясь, гусыней потопала на кухню. – Ишь, чего удумал. – Она озорно бросила взгляд через покатое плечо, повела…
Ночь, черная ночь, прохладой окутавшая все – и нет ее мягше и волшебней. Ветер ласково гладит степную траву. Спит деревня. Тихо. Лишь у Авдотьюшки свет.
Она, раскрасневшаяся, несет снедь в кровать. С миски свисает лучок; в другой руке – чарка.
- Ай, ай – кого нечистый принес? – Миска стукнула об пол. Митяй гневно дернулся, потом вспомнил, что не у себя – и юркнул под одеяло.
- Я, Авдотья Пантелеевна, я…
- Гринька, сукин сын! Ты чего шляешься, людей пугаешь? – Авдотья вскипела.
Щуплый пастушонок Гриня смотрит через окно, как на чудо.
- Авдотья Пантелеевна, сохну по вам. Снитесь мне, покоя из-за вас лишился.
Молодка усмехнулась:
- Разума ты лишился, лепеха коровья. Кышь отсель, пока я Сивого с цепи не спустила. Ой – насмешил.
- Зря вы так, Авдотья Пантелеевна, - засопел Гриня. – Я к вам с чистым сердцем, а вы…
- Ой, не могу. Рожу бы лучше вымыл да вырос. Зеленый еще.
Гриня всхлипнул:
- А вот возьму и вырасту! И побольше вашего кузнеца криворожего вырасту.
Митяй под одеялом скрипнул зубами.
- Ах ты щенок! – Взъярилась Авдотья. – При чем тут кузнец?
- Знаю, все про вас знаю! – Звонко выкрикнул Гриня, утирая слезы. – Видел, как в березнике вы терлись, все видел!
- Тише, не ори, полудурошный, - зашипела Авдотья. – Людей разбудишь.
- И пусть! Сейчас пойду к нему и все выложу! Все-е-е..
- Гринечка, сынку, - ласково проворковала Авдотья, - успокойся. Шабутной ты дюже – вот и померещилось тебе.
- Ага, как же, - каркнул Гриня. – Пока в его наглые глаза не плюну – не успокоюсь.
Одеяло шевельнулось. Косматая голова Митяя вылезла – Авдотья цыкнула через плечо. Голова неохотно пропала.
- Дык он же тебя пришибет, - Авдотья осмотрелась. Вроде тихо – только собака забрехала, за ней – другая.
- И пусть, пусть! Раз вы со мной так – мне все нипочем! – Шальные глаза олуха пугают Авдотью.
- Зайди, Гринечка, зайди. Да на тебе лица нет.
С-под одеяла сверкнул глаз Митяя. И солдатке кажется – в том глазу собрались все черти Тамбовской губернии. Она беззвучно грозится глазу и машет рукой. Глаз. Вспыхнув, исчез.
- Вот баламут! Ну разве ж так можно? – Ласково гладила Гриню по голове Авдтоья.
Гладила, прижимая к мягкой груди – пастушонок прилип, как теленок. И пахнет как от округлого тела молодки – терпко, забористо, ядристо. И чувствует пастушонок жар, и млеет, шмыгая носом.
- Какая вы теплая, Авдотья Пантелеевна. И красивая.
Молодка поперхнулась.
- А кузнеца я все равно смордую. Вырасту – и смордую. Гоните от себя эту подлюку.
- Чегой-то? – Авдотья напряглась.
- Он ко всем бабам липнет, - затараторил Гриня. – В позапрошлом месяце Аленку лапал. Я сам видел.
- Да ты шо, - Авдотья зыркнула на кровать.
- А год обрат к Ефросинье все бегал по зиме.
- Это к слабоумной? Вдове печника?
- Не ведаю, слабоумна ли. А что дергались, прилипши к друг дружке, хрюкая голые, как две свиньи – вот вам крест. Сам видал. Рожи у обоих красные, глаза выпучены – раки раками. Мы грибочки тамушки собирали. Слышим – стоны. Ну и глянул я в баньку-то.
- Та-а-ак, - Авдотья сжала губы. – Вот ведь правда кака подлюка.
- Что вы, Авдотья Пантелеевна, сволочь последняя. А еще…
- Ты вот что, Гринь. Ты это…в самом деле, сходи-ка к дому этого паршивца да покричи про него. Только про меня – ни слова. Усек?
- Все сделаю, все. – Брови Грини сурово нахмурились. – Только дайте раз поцеловать..
- Да на здоровье, - махнула рукой Авдотья. – От меня не убудет.
Гриня, скинув картуз, впился в щеку; с сорочки Авдотьи некстати выпала грудь. Свалилась Грине под нос. Его губы неловко тянутся к вымени.
- Э-э-э, - Авдотья спрятала сиську. – Не балуй.
- Все исполню! – Блестят глаза пастуха.- Все-е-е..
- Иди, иди, малой…
- Ой, там кто-то шастает…
- Кто? – Авдотья прищурилась в темень окошка. – Векша, бог ты мой.
- Это кто?
- Кто. Кто – муж мой, Векшенька. Ну все – порешит нас всех туточки. Сигай под кровать – быстро.
- Что, куда, пошто… - заметался Гриня. В дверь забарабанили.
- А ты чего развалился, ирод! – Пнула Авдотья кровать. – Мигом оба под нее.
Вылез с-под одеяла Митяй – и пастушок отшатнулся. Грине нестерпимо захотелось в лопухи, по большому.
- Быстро! – Шикнула Авдотья; они червями поползли под кровать.
- Попался, сученыш, - горячо зашептал Митяй в ухо Грине. – Погоди – я те лапки-то все повыдерну.
Гриня от страху тресканул.
- Фу, - отвернулся кузнец. – А давеча смелый был, хорохорился. Ладнесь – потом потолкуем.
Шаги, тяжелые – и крик Авдотьи:
- Векшенька, Векша, родимый! Уж не чаяла, не гадала…Да как же это?
- Так, Авдотьюшка, так. В плену был, бежал. Вот, подивись, за геройство дали.
- Свят, свят, свят – как я измучилась, извелась. Ой, голова моя кругом. Векшенька, пойдем с дому, сад посмотрим. Душно что-то.
- Ты и правда, жинка, рехнулась. Ночь на дворе. Да и я, - он щипнул ее за бок, - не сад смотреть, чай, торопился.
Стукнул приклад, свалилась шинель. Хитро прищуриваясь, закручивая ус, надвигался Векша на жинку, растопырив геройские ручищи. Авдотья заметалась:
- Обожди, Векшенька, обожди. Сперва чарочку-то, с дорожки?
- Опосля…
- Ой, устала я что-то.
- В койку – марш, - гаркнул Векша. – Устала она. Делов-то тебе – бедра в стороны разметать. Ух, моя мясистенькая.
Жалобно скрипнула кровать. Бравый солдатушка Векша колет усами дыни, лапой шаря по бедрам. Авдотья застыла. Нехитрый бабий разум сломался от череды событий.
- Ну, покажь свою красу – я ей друга поднесу.
У Грини свело живот – из-под кровати раздался треск.
- Это что такое? – Векша прислушался.
- Кот, родненький, кот. Ты давай дальше.
Солдат как по маслу влетает в скользкий окоп; крякает, наяривая. Снова белые дыни Авдотьи трясутся, снова она взопрела. Снова из-под кровати треск, еще и еще. Пальцы Митяя сомкнулись на горле пастушонка – ничего не помогает.
- Чертов кот! – Ругнулся солдат. – Завтра же выкину с дома.
- Верно, любый, верно, - лопотала жинка, ни жива, ни мертва. – Как споймаешь – гони чертяку.
- Эх, берегись, - Векша пошел в атаку. Затыканная Авдотья вот-вот рехнется.
- Залп! – Заревел Векша, Митяй с Гриней вздрогнули. – Э-э-эх..
Тишина. Замерли под кроватью, лишилась чувств Авдотьюшка с разинутым ртом. Только сопит солдат, как загнанная кобыла.
- Авдотья, очнись. Вот баба ранимая.
Он натянул штаны, закурил и пошел в нужник. Две бесшумные тени, крупная и помельче, на цыпочках юркнули через дверь. Раздался крик: - Стой! Стой, стрельну-у-у.
В избу влетел Векша:
- Авдотья, мать твою, вставай!
- А…што….где? – Молодка вертит мутным взглядом.
- Воры, ядрит их налево. Воры! – Загорланил Векша. – Распустились тут без меня, понимаешь. Ну ничего – я порядок быстро наведу.
- Одного-то я проучил, - продолжил Векша. – Плюгавый ушел, а
