одну из улиц Рязани. Оцязор был со своими воинами. Подъехал Орду со свитой.
- Где мои войны? – спросил он Пуреша.
- Мы тоже твои войны.
- Остальные?
- Про остальных не знаю. Десяток карлуков погибли. Наткнулись на русских. Десятник их спасся, но ушёл недалеко. Он вон там лежит с перерезанным горлом. А за поясом у него сапоги. Видать не утерпел, начал грабить раньше приказа.
- Где лежит? Там? Сайн (хорошо). Откуда знаешь про русских?
- Мы их добивали.
- Сайн, – повторил Орду, взмахнул плетью и поскакал в том направлении, где лежал убитый десятник карлуков.
Мокша загрузили много саней с имуществом жителей Рязани, запрягли в них рязанских же лошадей, захваченных же самих жителей Рязани, отдали монголам в качестве ханской доли, рабы мокше были не нужны. Что дальше делать с этой добычей было пока не понятно.
Монголы грабили Рязань со знанием дела. Они по опыту прежних грабежей примерно знали, где обычно хозяева прячут своё достояние, и, по мелким приметам находили захоронки. Монголы никогда не пытали своих жертв, убивали – да! – с особой жестокостью, смерть могла быть долгой и мучительной, но пытать – никогда. Считалось, что это не достойно настоящих мужчин. Достаточно было одного свирепого взгляда жестоких узких карих глаз, чтобы у жертвы развязался язык. Если язык не развязывался, человека просто убивали, и не жалели, что не удалось отыскать спрятанные ценности – впереди ещё много городов и олджи будет много.
Не ценных, с точки зрения монгол, людей убивали сразу: малолетних детей, стариков, женщин старше тридцати лет, то есть всех, кто не сможет дойти до места назначения или нельзя было выгодно продать. Женщина старше тридцати лет в те времена считалась уже пожилой. И что с ней делать? В наложницы она не годится – есть моложе, ремесла, пригодного в степи, она не знает. И зачем её кормить?
Пленников сгоняли в поле за городом, выстраивали в ряд. Вдоль ряда ходил монгол с толмачом, который переводил русскую речь на кыпчакский язык, понятный монголам. Чуть сзади них шёл воин с гулдой (булава с шарообразным навершием). Пленных, не понравившихся тушимэлу (чиновник, должностное лицо в монгольской армии), воин тут же убивал. Предпочтение отдавались девушкам от двенадцати лет и женщинам до тридцати, если они были без малолетних детей и вели себя спокойно без истерики. Если были дети, то их отбирали у матери и убивали на её глазах, если мать воспринимала это с покорность, её оставляли в живых, если нет – она ложилась с пробитой головой рядом со своим ребёнком. Женщинам была уготована участь стать наложницами в восточных гаремах от Мавритании на западе, до Индии на юге, и до Кореи на востоке. А, может быть, и второй женой, а то и первой, в юрте степняка-победителя. Она будет рожать ему детей, новых воинов, которые со временем устремятся на север, на земли лесных народов – русских, булгар, эрзи, черемисов – или на юг, на земли мусульман.
Юношей от четырнадцати до восемнадцати лет тоже оставляли в живых. Их продавали в Индию или Египет, где из них делали неустрашимых рабов-воинов, высоко ценившихся в этих странах.
С остальными мужчинами было сложнее – с воинами много хлопот, поэтому их убивали сразу, но мало таких было – единицы. Русские воины предпочитали умирать с оружием в руках. В ряду, в основном, стояли мирные горожане, ремесленники. Вот с ними-то тушимэл тщательно выяснял, что умеют делать и решал, куда их отправить: в Монголию или на продажу.
Прохор, сын Гарася, стоял рядом с чернявым парнем, чуть моложе его. С другой стороны, от него стояла, плакала и беспрерывно крестилась соседка Кузьмичиха, женщина лет тридцати пяти.
- Ой, Прошенька, – причитала она, - горе то какое! Убили моего Кузьму. И где детушки-то мои не знаю.
- Может, живы, – предположил Прохор.
- Дай то Бог. Старшему, Антипке, приказала взять младших и спрятаться в дровах. А там Бог весть. А твоих-то убили. И тятю твоего и сынка, и молодушку (молодая замужняя женщина) твою.
- С чего ты взяла?
- Кузьма мой видел. Кузьма… Татарин злой сабелькой взмахнул и не стало твоей Акулины. После и тятю твоего зарубил. А у Гарася под шубой что-то топорщилось, там видать у него сынок твой был.
- А вдруг – обознались.
- Да нет, Прошенька, Кузьма баял – твои это были. Гарась с Акулиной.
Кузмичиха зарыдала. Прохор помрачнел.
Парень толкнул Прохора локтем:
- Чего бабью болтовню слушать? Сам их мёртвых не видеть – значит могут жить.
Парень выговаривал слова как-то не по-русски.
- Смотри, чего твориться, - процедил сквозь зубы Прохор. - Всех убивают, гады.
- Не всех. Если ремесло какое знаешь, то оставят.
- Мы-то с тятей сапожники.
- Счастливый. Каракорум будешь видеть.
- Это что?
- Это город их, монгольский, самый главный. Хотя у них других и нет. Да и Каракорум недавно построили. А ты что туда собрался?
- Нет. Но если погонят – куда деваться?
- Погонят! Ты что – баран? Бежать надо!
- Куда бежать-то?
- Куда? Сюда? Здесь чуть погодя и тятьку своего с жёнкой и дитём найдёшь. А в Каракоруме ты их вряд ли сыщешь.
- Это да. А ты-то побежишь?
- Я бы побежал, да видно придётся здесь лечь, – парень тяжело вздохнул, - я купец из Булгарии. А татарам купцы не нужны, у них свои есть. Тем более из Булгарии.
Тушимэл с палачом и толмачом подошли к Кузьмичихи.
- Пироги я умею делать, – заголосила она, и в отчаянье, шагнула к монголам показывая руками, как она умеет делать. – Пироги!
Тушимэл испуганно отшатнулся, посмотрел на палача. Тот кивнул и взмахнул гулдой. Кузмичиха даже не успела испугаться, как упала с проломанным черепом лицом в снег.
Настал черёд Прохора.
- Ты кто? – спросил толмач.
- Сапожник, – нехотя ответил Прохор, сообразив, что его имя татар не интересует.
- Руки покажи, – потребовал толмач.
Прохор показал свои черные исколотые пальцы. Толмач удовлетворённо закивал и что-то живо стал говорить татарину, потом спросил:
- Хороший сапожник.
- Князьям тачали.
- Не врёшь?
- А чего мне врать-то? На тебе вон мои сапоги. В Пронск такие продали.
Толмач удивлённо посмотрел на свои ноги, а потом на парня.
- А это вот брат мой, – Прохор указал на парня, - тоже сапожник. А тятю нашего должно быть убили, – добавил он с тоской.
- Брат? – толмач, худощавый, горбоносый, черноволосый с проседью мужчина лет сорока, пристально посмотрел своими чёрными умными глазами на чернявого парня, усмехнулся и опять стал что-то говорить татарину. Тушимэл закивал головой, и троица двинулась дальше. Толмач оглянулся и сказал Прохору:
- Ты бы, парень, у брата имя бы узнал.
- Он тебя знает? – удивлённо спросил парня Прохор.
- Знает, – подтвердил предположение Прохора парень. – В Смоленске наши лавки рядом стояли. Сулейманом его зовут. Из Булгара он. Только он не булгарин.
- А кто? – спросил Прохор, стараясь не смотреть на убитую соседку.
- Не знаю. Откуда-то с юга. Из Персии что ли. А меня, брат, Ахметом зовут.
Парень улыбнулся.
- А тебя, должно быть, Прохор?
- Да.
Монголы собрали и сожгли своих убитых. Мёртвые русские так и остались лежать в снегу. В целях устрашения монголы никогда не хоронили своих врагов.
На третий день устроили пир по случаю взятия крупного города. Яса Чингисхана запрещала в походе пить вино, поэтому ограничились только едой, хотя вина и хмельного мёда взято было много. В ход пошли русские овцы, свиньи, лошади, куры, гуси, всего этого было не жалко и войско объедалось.
На пиру Бату преподнёс Пурешу монгольский конский доспех из лакированной кожи, великолепную кольчугу восточной работы, лёгкую и прочную, красивый шлем, дорогой меч, шапку, шубу и сапоги.
- Эти сапоги, – сказал Бату, - ты видел у одного нашего воина, который нарушил Ясу и взял их до приказа. Но Великое Вечно Синее Небо покарала его! Ты же, Пуреш, и твои воины не разу не нарушили Великую Ясу моего деда, хотя вы и не живёте в войлочных шатрах. Владей этими подарками, Пуреш, и своей землёй. Я от имени Великого Хана Угедея разрешаю тебе. Ты и твоё войско с добычей может оправляться в свою землю. Я отпускаю тебя. Но твой сын Атямас останется с нами. Что ты так помрачнел, Пуреш? Упавшему в воду – дождь не страшен. Я буду заботиться о твоём сыне как о своём, под русские мечи не пошлю. Весной он к тебе вернётся.
