Чемодан из Хайлара

где-то близ Казлага, Ивана Игнатьевича прихлопнули тяжелым пресс-папье, что надоедливую муху. И размазали печатью энкавэдэшной тройки.
Мама не рассказывала о судьбе своего отца по его прибытии в СССР. Уходила от расспросов. Рассказывать, собственно, было нечего. Пропал без справок. На запросы в бурятское отделение НКВД следовали ответы: такой-то по делам не проходил. Лишь много лет спустя земляк с одной улицы Хайлара сообщил, что видел Исту Мантосова на этапе, на пересылке в Казахстане.
Напрасно в конце ноября 1935-го родственница ждала хайларских беженцев на вокзале Верхнеудинска - новое название Улан-Удэ было не в ходу. Напрасно в поезде бабушка Елена, приближаясь к столице БМАССР, раскрыла чемодан, чтобы сразу же на перроне навесить двоюродной сестре серебряные сережки с кораллами (первое время они намеревались пожить у родственницы). Когда дед Иста заставил дочь встать с самого ценного, с рулоном шелка, чемодана № 1, в дороге она на нем спала, и сорвал скобу возле ручки, то гортанным ревом перекрыл гудок паровоза. На дне чемодана покоились два кирпича. На кирпиче из китайской глины четко красовалось: «Хайларъ».
Кирпичом по башке.
При этом кирпичи были равномерно распределены по внутренности чемодана работы Бельковича, жестко закреплены деревянными распорками, чтобы своим перекатыванием не вызвать преждевременных подозрений. Ибо кара за воровство и в период Маньчжоу-Го была суровой и скорой (см. выше). Короче, работа мастерская. Я про воров — не про чемодан.
Как знать, если б на перроне рядом с растеряхой Валей была старшая сестра Маня,  Марууся — именно так, на бурятский лад артикулировалось посконно русское имя — как и планировалось за пару месяцев до бегства, то чемодан был бы цел. Однако накануне отъезда Маня поругалась с мужем, который не хотел ехать в СССР. И отстегал жену волосяной веревкой.
Однако же и оставаться было опасно: японцы ходили по домам. Муж Мани решил бежать верхом на коне в Монголию. Но чемодан на коне что седло на корове. Тем более чемодан работы Бельковича. Он погрузил на заводную лошадь пару мешков и по утреннему холодку тронулся на запад. Один, без жены.  Изредка он поддергивал уздцы правой рукой, направляя иноходца чуток севернее течения Керулена. Отстеганная Маня спустя пару дней бежала вслед за мужем. Может, это и есть любовь?
Лошаденка под Маней была худая, ее без труда поймали монгольские пограничники. Монгольские цирики не были злыми.
— Эх ты, Маруу-уся!..
Потомки Чингисхана смеялись до слез, вспоминала Маня, глядя на издохшую лошаденку, но все равно бросили нарушительницу в кутузку. А там уже томился муж. Кутузка представляла из себя яму. Яма мигом их примирила.
Монголы надавали супругам тумаков, вернули мужнину лошадь и отобрали заводную (мешки не тронули), выгнали из кутузки.
— Урагшаа, Маруу-ся! — дав прощальный поджопник мужу Мани, пограничники сказали, чтобы парочка двигалась на север — в СССР. На рассвете они пошли по степи, ведя под уздцы лошадь, одну на двоих, озаренные, крепко держась за руки...
У мамы была еще сестра Дарья. О ней мама рассказывать не любила – младшие сестры ревновали друг дружку к обожаемой Мане.
Была еще сестра с ручейковым именем Апрээл. Родилась бы в СССР весной — обозвали Даздрапермой. Апрээл вышла замуж за монгола, косящего под китайца, или за китайца, косящего под корейца, и после японского вторжения спешно откочевала вместе с мужем вглубь материкового Китая. Далее ее следы теряются. Или я теряю нити моей родни с материнской стороны, угодившей в крутой замес теста, раскатанного стальной скалкой госпожи Клио. Ее кулинарное умение — смешивать в одном сосуде высокое и низкое, трагедию и фарс во времена, когда жизнь человеческая не стоила и чашки риса, — мы еще увидим далее. А пока я хочу скорее проскочить полустанок КВЖД, чтобы детально рассмотреть содержимое чемодана из Хайлара.
Понятно, далеко не все хайларцы устремились в СССР. С участниками и попутчиками белого движения, колчаковцами, семеновцами, унгерновцами дело обстояло предельно ясно. Ловить им в стране победившего пролетариата было нечего: их самих переловили бы за первым углом, что тарбаганов на шкурки, и поставили перед фактом. В смысле — перед стенкой. Но и людей невнятного политического колера, серо-буро-желтых в красную крапинку, как моя бабушка Елена и ее муж Иста, неразборчиво мазали в свинцовый цвет. В казенный цвет учреждений тех лет, замков, запоров, стен и застенков.
Дальше всех убежал — и от японцев, и от большевиков — дед Хамну. Оставшись в Хайларе единственным из нашего рода, он продал дареного коня и позвал на прощальную пирушку половину улицы. Другая половина бежала. Стол ломился от яств, мяса и кишок забитого барана. Соседи, как полагается, на все лады хвалили хозяина. Впалые щеки деда Хамну лоснились от кровяной колбасы, потрохов, молочной водки, жира и не менее жирных славословий. По его лицу блуждала заговорщицкая улыбка.
Виновник торжества встал, промочил водкой глотку для смазки. Пукнул. Под восторженные крики проглотил длинную полоску жира.
Засим захрипел и упал под стол.
Хитромудрый дед Хамну! И в тюрьму не сел, и мясо с водкой съел. По древнему обычаю. Таким пиром в старину провожали стариков, ставших обузой по достижении  возраста шести рабджунов. Сочетали приятное с общеполезным. Рекомендую, ежели жизнь припрет к стенке.
Участники застолья подняли теплый труп, отряхнули, усадили в деревянное кресло. Тело примотали к спинке кресла сыромятной бечевой. Веселье и тосты продолжились. Гости обращались к хозяину как к живому.
Голова деда Хамну упала на грудь. Но все равно был виден белый хвостик жира, торчавший изо рта.

Несколько холодных вагонов из Маньчжурии, набитых семьями специалистов и рабочих КВЖД, отогнали за Улан-Удэ  на станцию Дивизионную. На насыпи торчали солдаты с собаками. Девочку Валю поразили длинные языки собак — длиннее, чем у безродных хайларских псин. Это были овчарки. Вояки и собаки были толстыми, говорила мама. Солдат к своим пятнадцати годам Валентина навидалась. Разных — японских, гоминьдановских, казаков, хунхузов, да и красноармейцы встречались в Хайларе. Все они были тощими. На Дивизионной их встретили солдаты частей НКВД — сытые, высокие, перепоясанные ремнями, в яловых сапогах.
Несколько дней переселенцев продержали в подвалах Красных казарм, приспособленных под камеры; там вперемежку томились люди обоих полов, даже дети. К концу второго дня женщины, не стесняясь, справляли нужду в углу. Вонь стояла ужасающая. Спасало, что зарешеченные окошки не были застеклены. Дети кашляли. Потом бабушку Елену и Валю выпустили, а деда Исту перевели в другую камеру, где были одни мужики. При этом, как ни странно, вернули чемодан № 2 с менее ценными вещами. Чемодан № 1 (подмененный) остался в Красных казармах. Командир и солдаты долго смеялись, увидев внутри кирпичи. Те были столь же красны, что кирпичные стены казармы. После тюрьмы, как метко сказано, человеку нравится все. Хозяева с легким сердцем отмахнулись от чемодана. Начальник сказал, что будет держать в нем особо важные дела.
С «зингером» тоже вышло особо важное дело. По тем временам стоимость швейной машинки приравнивалась к трем лошадям-четырехлеткам. Радевич давал пять. В Красных казармах освобожденным узникам — моей маме и маме моей мамы — драгоценную швейную машинку поначалу не вернули. Ее с трудом забрала родственница, у которой был любовник завхоз-энкавэдэшник.
Пока бабушка Елена с дочкой Валентиной были в крымской ссылке, «зингер» находился у родственницы. По просьбе любовника она пошила на машинке из рваной верблюжьей шали (порвали при аресте) наколенники, исподнее и интимное белье, типа гульфика, чтобы милый не отморозил свое движимое достоинство на дежурствах в сырых подвалах. Это так тронуло завхоза, что он приволок к ней и чемодан, убедив следователя, что хранить дела в сундуке неудобно. Далее двоюродная сестра бабушки передала машинку и чемодан Мане, подоспевшей с мужем в Верхнеудинск кружной дорогой через Монголию. К шапочному разбору. Это их и спасло.
          Перед войной ссыльным разрешили вернуться в Улан-Удэ, но некоторые буряты, говорила мама, остались в Крыму.
          Уже в конце бурного века  я смотрел телепередачу «Пока все дома» с актером Владимиром Кореневым, легендарным героем кинохита шестидесятых «Человек-амфибия». Интервьюер спросил о месте рождения киноактера. Коренев упомянул Крым, и в свою очередь задал вопрос ведущему: не замечает ли тот в его лице восточные черты? Ведущий высказал предположение о кавказской крови. Коренев поморщился, резко перебил собеседника и торжественно объявил, что его бабушка была буряткой.
          «Буряты? Це ж монголы… Они-то в Крыму откуда?»  — изумился ведущий.
          «Да их ссылали  в Крым! Их у нас много было, по детству помню», – засмеялся киноартист.
          После выхода фильма «Человек-амфибия» на Коренева обрушилась сумасшедшая слава. Мальчишками мы подражали «человеку-амфибии», купаясь в районе Туапсе. Мама хотела, чтоб я увидел Черное море, в которое она влюбилась, будучи в ссылке в Феодосии. И я его увидел, побывав в пионерском лагере «Орленок».
          Молодой артист Коренев от сумасшедшей славы не съехал с катушек. Хотя поклонницы слали письма мешками, ночевали в подъезде. Отец Борис Леонидович Коренев, контр-адмирал Черноморского флота, послал в Москву приглядывать за сыном, студентом ВГИКа, свою мать. Владимир Борисович в разных интервью вспоминал бабушку, скуластую, «с пергаментной кожей». Если «человек-амфибия», хватая жабрами воздух, приползал в московскую квартиру ночью, бабушка ждала его, курила трубку, варила чай с молоком. Бурятский чай не дал спиться.
          Жаль, что я не пил чай с молоком из рук бабушки, жаль… За обеденным  столом застал лишь второго дедушку по отцовской линии, игрока в карты. Пока все были дома.
Первый дед Иста вытянул не ту карты. Точная его судьба неизвестна для самого НКВД. Думаю, он выпал из бешеного коловращения внутренних дел, с миллионными оборотами судеб, его слабый крик потонул в скрежете канцелярского конвейера. Делопроизводители, не снимая окровавленных нарукавников, не успели даже толком зарегистрировать Исту Мантосова, и он сгинул в лагере под безымянным номером. Без чемодана.
В лагерях первым делом люди лишались чемодана: его потрошила как вохра, так и воры, блатные. Чемодан был знаком благополучия, осколком прежней гражданской жизни, вызовом системе — и представлял угрозу. Острую, что заточка. Могли по инерции выпотрошить и владельца чемодана. Уже на пересылках по совету бывалых зэков и по собственному наитию шедшие по этапу стремились от ноши избавиться вместе с содержимым — по дешевке, за теплую вещицу, за пайку. Но формально чемоданы не воровали, их начинку досматривали, выменивали.
Посему дерзость хайларских воришек неописуема. В Китае ворам прилюдно отрубали правую руку. Еще одна душевная ампутация нашей семьи тому пример.
«Отхончик» — так буряты любовно называют самого младшего в семье. Отхончик Мантык украл на хайларском базаре морковку. Бабушка Елена держала небольшой огород — сплошь картошка и лук;