Чемодан из Хайлара

положении, холодные ступни, вздохи и зевки большой собаки, чистый запах детского мыла — все это так и осталось лучшим кадром. Я часто прокручиваю эту короткометражку ушедшей натуры, потому что в ней нет ничего материального. С любого боку.
«Ни одну ночь он не ложился без женщины, но ни разу не пролил семени хотя бы с горчичное зернышко». Пролив более горчичного зернышка и дождавшись внуков, я наткнулся на зерно в жизнеописании Далай-ламы VI. Привет с китайской стороны. Оправдание слабости как проявление силы особого рода. Именно — рода.
Однажды раздался звонок. Трубку взяла жена. Спросили Исая.
— Такого здесь нет.
— Нет, такого там есть, — твердо сказали в трубке.
Женский голос, чеканя согласные, сообщил, что звонит по просьбе Натальи Петровны: умерла Дина.
— Что? Кто? — крикнула жена.
Но трубку повесили, не дожидаясь соболезнований.
— Ничего не поняла. Кажется, ошиблись номером.
Не ошиблись. Звонили по мою душу.
Вряд ли Дину отравил укушенный сосед. Скорее, скончалась от старости: собачий век короток. И унесла с собой тайну исчезновения второго нефритового шарика. В любом случае добродушная псина приняла и переварила, как Нохой, все зло и соблазны людского мира и ныне с чистой совестью бегает, согласно косноязычной теории опального ламы Ордо, по накренившейся планете на дальней от Сумбэр-Ула орбите, в юго-западной райской стране Диваажан, где много диванов-кроватей и все существа пьяны от вечного счастья.
— А кто это — Дина Петровна? — отвлекла от теоретизирования жена. — Ветеран войны? Пойдешь на вынос?
Я растерялся:
— Типа того... ветеран тыла... Надо бы сходить. Хорошая была… был... человек.

Шапочка от куклы-нингё

Я вышел из маминого животика. И сразу, как Геракл, совершил подвиг.
Неудачное начало, знаю. Сейчас даже дети «6+» не верят, что их нашли в капусте или их принес в клюве разносчик пиццы (аисты в наших краях не водятся). И в школе, кажется, просвещают. Говорят немыслимые в прежнее время вещи. Прежде пионерам глубже пестиков-тычинок знать не полагалось. Ни на пестик.
Теперь о подвиге.
Помню, мама, отвечая на мой вопрос, правду ли болтает во дворе рыжий Ренат, двоечник, силач, хулиган, короче, отличный пацан, — начала путаться в показаниях. Сначала: вроде бы меня нашел участковый уполномоченный в партии конфискованной капусты из ларька «Фрукты-овощи». Потом, теребя клеенку кухонного стола, выдавила, не смотря в глаза:
— Ты знаешь, сынок...
Мама сделала трагическую паузу. Я перестал хлебать компот.
— Ты вышел из маминого животика...
И порозовела, как дешевое фруктовое мороженое за семь копеек. Врать мама не умела. Она что-то еще лепетала на троечку, словно ее врасплох вызвали к доске.
Я хотел успокоить маму, что все давно знаю. Как-никак перешел в четвертый класс. Достаточно зайти в школьный туалет, чтобы понять из правдивых рисунков на стене и энергичных подписей к ним, откуда берутся дети. Да и на улице просветителей без Ренатов хватало. Но вовремя прикусил язык.
Успокоившись валокордином, мама дала следующее признательное показание:
— ...и родился недоношенным, семимесячным.
Минуточку. Выходит, я — недоносок?! Здрасте вам с кисточкой и косточкой из компота, которой я при вновь открывшемся обстоятельстве чуть не подавился.
В точности неизвестно, сколько я весил, выйдя в свет, но гирька весов стронулась лишь после вторичного завешивания синенького тельца и едва одолела деление 1 кг. «Не жилец», — шептались нянечки родильного отделения. Мама притворилась спящей и слышала приговор. Если бы нянечки были японскими, они бы сказали: нингё. Дословно — игрушечный человек. Проще — кукла.
Тогда не было кювезов. Мне был уготован кювет дороги жизни.
При любом исходе заявляю в письменном виде, что уже одним фактом явления в мир я совершил подвиг. Не отходя от места рождения. Человечество я вряд ли осчастливил, зато сделал таковым одного человека. И этого вполне достаточно.
Мама была сердечницей, заядлым гипертоником. Значение слова «стенокардия» я узнал прежде правильного ударения в слове «писать» (не в стол — в горшок). Без отрыва от груди. Правда, долгое время, будучи октябренком, считал, что в плохую погоду маму душили стены. Вот вам и стенокардия. Возможно, так оно и было. Запах лекарств сопровождал меня с пеленок, заглушая кислый дух описанных ранее пеленок.
А в канун моего рождения верхнее давление беременной зашкаливало за риску «220». Ждали инсульта или инфаркта. Третьего не дано. Но я нашел третий путь. Сообразил головой. Просек кесарево решение и сечение. Без него мои шансы на эту жизнь равнялись нулю, похожему на голову куклы-пупса.
Самая большая кукла из семейства пупсов достигала размеров зрелой кошки, не считая хвоста. Дорогие экземпляры при наклоне говорили: «Ма-ма». Пластмассовые куклы на родильной фабрике одевали с головы до ножек. Туфельки, чулочки, платьице, банты, даже сумочка и, наконец, шапочка. Она была из байки, сбоку пуговичка.
Тогда не было УЗИ, предсказывать пол ребенка не умели. Мама хотела дочку. Подруга подарила куклу-пупса. Нингё — с ходу назвала ее мама. Шапочка от куклы идеально подошла к моей бедовой головушке размером с мамин кулачок. Мягонькая байка не вызывала раздражения кожи, а петелька с пуговичкой уберегала от сквозняков.
Говорят, при наклоне я изрекал: «Ма-ма». Вжился в образ. И в жизнь в целом.
Мама вплоть до своей кончины в семидесятитрехлетнем возрасте хранила байковую шапочку. По семейным торжествам она извлекала ее на свет и приговаривала:
— Молодец какой... маму спас... Умница! Вылез... не струсил...
Все эти славословия относились ко мне. Иначе говоря: не отсиживался в окопе, вылез под шквальным огнем калибра 220, закрыл тщедушным тельцем пулемет, обеспечил продвижение наших.
«Наши» — это мои внуки.
Со временем байка с мелким цветочным рисунком вылиняла, но благодарная мама хранила шапочку от пупса в дальнем углу комода, перекладывая ее богородской травой и крапивой. От моли. После мамы я вложил внутрь шапочки пакетик силикагеля, обернул ветхий головной убор чистой марлей — никакого целлофана! — и поместил его в боковом кармашке фибрового чемодана.
Я родился если не в рубашке, то в шапочке нингё. Как в каске.
Мама всерьез утверждала, что, едва высунув головку меж ее ног, я заорал что есть мочи: «Ура-а-а!» Хочется верить. Однако тут скорее преувеличение. И преуменьшение давления у роженицы до нормы. Так мама одолела седьмой месяц беременности, находясь на седьмом небе.
По поводу моей недоношенности она особо не заморачивалась, то и дело повторяя: «Вырос не хуже других». Ну, не знаю. Сие спорно. Взять хотя бы бытовое пьянство... Впрочем, о том потом, потом.
Но тогда, на кухне она понизила голос, хотя мы были одни. И строго наказала не рассказывать о нашей тайне. Выловив из компота абрикосовые косточки с целью извлечения на дворовой скамейке скользко-сладких ядрышек, я кивнул с набитым ртом. И в дальнейшем благоразумно помалкивал во дворе. Еще обзовут недоноском.
А нынче чего терять? Ловить врагам нечего. Или некого. Пусть обзывают. Жизнь худо-бедно прожита. Состоялась, поправляет жена, наливая компот старшему внуку. Младшему компот не рекомендован, а то подавится косточкой, пусть пока обходится морковным соком.
Но я не об этом. Все люди вышли оттуда, в конце концов. И не делают из этого далеко идущих оргвыводов.
Я вышел в люди из маминого низа, как из шинели участкового.
Мне не в чем было идти в детский сад. И мама на вывезенном из Хайлара «зингере» пошила пальтишко — из собственных теплых трусов производства китайской фирмы «Дружба».
Из женских трусов. Ни хао себе! Посылка со второй родины. Наложенным платежом.
Надо ли говорить, что китайские панталоны с начесом очень ценили торговки замороженными кругами молока, штукатуры-маляры, сообщницы воров на стрёме, надсмотрщицы СИЗО, почтальонши, плакальщицы на похоронах, сторожихи, путевые обходчицы, дворничихи, вокзальные шалавы и другие женские лица, по роду занятий весь световой день, с захватом темного времени суток, пребывающие на свежем воздухе. Однако в первую голову их ценили роженицы — те же торговки, штукатуры-маляры... далее по списку выборочно.
Дамские панталоны были необъятными, до колен. Дружба не имела границ. Так что материи хватило не только на пальто, но и на капюшон. Тогда капюшоны, несмотря на очевидную их практичность, в Стране Советов почему-то носили лишь агрономы, постовые и рыбаки-моряки вкупе с прорезиненными плащами.
Уже зачехляя «зингер», мама вдруг вспомнила капюшоны японских солдат, расквартированных в маньчжурском городке ее детства. В непогоду капюшоны пристегивались к шинелям. Будучи удобным изобретением японской военщины, капюшон однажды спас жизнь младшей сестре отца Мане. К ней, двадцатилетней девушке, пристал на улице солдат. Дернул за руку. День был пасмурный, а его намерения ясными. Маня толкнула вооруженного ухажера в грудь. Уязвленный отказом, хотел снять винтовку с плеча, но примкнутый штык зацепился за капюшон — и тот упал на глаза. Пользуясь заминкой, Маня со всех ног кинулась прочь. Прежде чем завернуть за угол, оглянулась: солдат тащил в проулок другую жертву...
На улицах Улан-Удэ незнакомые женщины подходили к нам, спешащим в детский сад, и спрашивали, где мама достала дивную вещицу с капюшоном, не «инпортная», нет? Мама краснела и лепетала про нингё.
В определенном смысле — импортная. Там еще на бирке иероглифы мелким шрифтом. От Магадана до Москвы интимные места советских граждан обоих полов натирал ярлык с каллиграфической вязью по-русски: «Дружба». Она украшала кальсоны и женские панталоны голубовато-тошнотного колера. Цвета детских горшков, ползунков и коридоров приемников-распределителей. Тогда словцо «фирма», отдающее капитализмом, было под негласным запретом. А вот фирму «Дружба» широкие массы РСФСР знали и видели каждый день — во все глаза некитайского разреза. Эта «Дружба» не имела ничего общего с самой популярной в полевых условиях закуской — одноименным плавленым сырком за двенадцать копеек: он сплавлял дружбу случайной компании на время. Там, в кустах и за углом. А тут русский с китайцем — братья навек.
Пошитое пальтишко с капюшоном, прообраз модной парки-пуховика, мама перекрасила в химчистке в синий цвет. Чтобы по примеру деда Исты, красившего ворованных коней, окончательно замутить тайну происхождения ходкого товара.
Много лет я гадал, отчего столь высоким штилем обозвали изделия, призванные прикрыть срамные, как ни крути, места. Фирма-то государственная. И заключил, что здесь своя логика. Что может быть важнее сих мест? Заслон простатиту, циститу, мини-юбкам, бикини, сексу и тлетворному влиянию Запада. При одном взгляде на сизые необъятные панталоны пропадало всякое желание. Там голый до гусиной кожи расчет и разврат, а тут взаимное чувство. С начесом.
Неслучайно в конце 1960-х стараниями хунвейбинов, бегавших в мягком климате без кальсон, дружба соседей резко пошла на убыль. «Дружба» исчезла с прилавков галантерейных магазинов. Начес вытерся — началась холодная война. Дутое чувство сдулось сразу после парада с шариками и транспарантами.
На память от пальтишка с капюшоном осталось фото, на котором я стою в нем рядом с мамой и