Чемодан из Хайлара

портвейна.
— Прекратите толкаться... Вы говорите чудовищные вещи! При чем тут служитель культа, к тому же репрессированный? — Последнее слово сказано шепотом.
На территории района был улус Хара-Шибирь, родина Агвана Доржиева, наставника Далай-ламы ХIII-го. Проезжая небольшое село с потемневшими крышами, я в разных вариантах — с русскими выражениями и напевными бурятскими междометиями — слышал от местных жителей одну и ту же легенду.
Легенда звучала так. В буддизме имеется пророчество о том, что на берегу «студеного северного моря» новые люди построят маленькую Шамбалу. Под студеным северным морем подразумевалась Балтика, Питер, но харашибирцы упрямо считали, что это Байкал. Он студеный и намного севернее Тибета. Красный стяг не случайно буддийского колера, это цвет знамени легендарной Шамбалы, повторял невежественным большевикам Агван Доржиев. Шамбала есть коммунизм. Зри в зарю. Точка.
— Прекратите толкаться и нести околесицу! — поправил отсутствующий галстук редактор. — Знаю я эту вашу легенду. Можете рассказать ее Брагину... нонпарелью.
И расскажу. На встрече с наркомом просвещения Луначарским Доржиев спросил, какую религию изберет в России новая власть. «Мы, большевики, ни в Бога, ни в черта не верим», — ответил ему Луначарский на заре советской власти. «Ох, зря... — покачал головой Агван Доржиев. — А ведь наши взгляды близки. Вы не хотите ни богатых, ни бедных. И буддизм проповедует всеобщее равенство. Стройте новую жизнь на основе буддийского учения. Оно снаружи и изнутри крепкое. Ибо вечного нет. Если ваши действия будут правильными, а помыслы — чистыми, строй ваш продержится семьсот лет. Все, что не разваливается снаружи, разрушается изнутри. Если не изберете буддизм, то вашей власти отпущен срок жизни одного человека...»
Так оно и получилось. Заря коммунизма не взошла. Большевики прошляпили исторический шанс — закодировать человечество похлеще, чем в наркологическом диспансере. Все, что не разрушается снаружи, разрушается изнутри. Эту истину знают даже алкоголики.
— Вы что, пьяны?! — Жапов с треском порвал ненавистный номер газеты и шагнул в сторону.
Раздался дикий визг. Метнулась тень. Кот Котя прыгнул на штору.
А штора держалась на соплях, давно говорила уборщица тетя Тася редактору. Штора с гардиной со скрежетом рухнула. Поднялась пыль.
Жапов попятился к умывальнику и наступил на таз. Мыльная вода заляпала линзы роговых очков редактора.
— Вон из редакции! — вскричал Жапов. — Думаете, не вижу?!
Он протер очки пальцами. Брюки его были мокрыми.
— Заря — зря... Зря стараетесь, враги народа! Предупреждали меня... Пишите заявление по собственному или я вас уволю по тридцать третьей!
— За что, Вячеслав Баирович? Норму строк я выполняю...
— За то! Опровержения не будет, не надейтесь... А это что? Думаете, редактор на той половине не видит, не слышит?! — Жапов ловко, как кошка лапой, цапнул бутылку портвейна, со стуком водрузил на стол и рухнул на стул.
Тяжелой шторой повисла пауза. Редактор сидел посреди разгромленного кабинета, в мокрых брюках и заляпанных очках. Бутылка на столе смотрелась двусмысленно.
— Погонят меня из бюро, как пить дать... а то и, того... из партии.
Жапов вздохнул и посмотрел в окно. Жители райцентра шли на работу, весело переговаривались.
Мне стало жаль Жапова. Все-таки он взял меня на работу, когда отказали другие редакции. Я пошел к двери.
— Стой, ты куда?
— Вы же сказали, Вячеслав Баирович, вон из редакции... Еще успею на утреннюю электричку.
На самом деле я собирался в дощатый туалет во дворе.
— Погоди, наливай давай... Что это? Портвейн? Агдам? Ну и гадость вы тут пьете!

Карьера члена бюро райкома партии Жапова едва не накрылась мятым дюралюминиевым тазом из-под рукомойника. Кабы не бдительное око чекистов.
Тираж районной газеты составлял три с лишним тысячи экземпляров. Из них половина уходила коллективным подписчикам — в леспромхозы и колхозы, на свинокомплекс, ремонтно-механический завод, плавикошпатовый карьер, в учреждения. Пригородный район бурно развивался, к распространению печатного органа райкома КПСС подключились парткомы. Активисты бесплатно раздавали газету на проходных, оставляли ее на рабочих местах. И этим фактом гордился Жапов: при нем тираж заметно вырос.
— Представь, как бы смеялись рабочие... Гадость! — поморщился он от портвейна.
Короткий нос съежился — очки чуть не упали, но редактор привычным движением водрузил их на место. Ему предлагали сменить тяжелую, в пол-лица роговую оправу по моде тех лет, когда он в типографии во время политинформации уронил очки на пол. Однако Жапов дальнозорко считал, что они придают ему солидности. Как члену бюро.
Я хотел успокоить редактора: рабочие газету не читают. В лучшем случае выкладывают на нее бутерброды и вареные яйца во время перерыва — сам видел, в худшем — в условиях дефицита туалетной бумаги — аполитично смяв «Зарю коммунизма», ходят с ней до ветру. Этого я не видел — слышал. Да вовремя прикусил язык.
Редактор, выпив, успокоился. Лицо его порозовело. Я предложил сбегать за второй. Он не ответил — это я расценил как добрый знак. Авось не уволят.
Впрочем, молчание ничего не значило. Редактор Жапов никогда не отвечал на сложные вопросы.
Большого бенца удалось избежать, после паузы сообщил Жапов. И демократично хрустнул огурцом. Отправку тиража на предприятия остановили в семь утра. Еще примерно семьсот номеров поступали в розницу, в киоски. Но почта взята. Революционная ситуация требовала захватить телефон, телеграф, станцию. А вот слухи не захватить. Задержка печати все равно дойдет до первого секретаря, продолжал Жапов. И Брагин в курсе. Сейчас срочно, с ночи, печатается новый тираж, прежний после доставки во двор типографии пустят под нож.
То-то я ворочался на подшивках. За стеной равномерно стучало.
Опечатку с политическим душком обнаружил сторож типографии, пенсионер. У него я иногда просил заварку. Коротая время, сторож сел читать газету — и сон как рукой сняло. Самое смешное, старик-то беспартийный, с пятью классами образования. И ведь сообразил позвонить дежурному районного КГБ.
Вот гад, подумал я, мог бы и мне сказать, через стенку ночуем. Даром, что ли, позапрошлой ночью угощал старика «Степной украинской» крепостью двадцать восемь градусов, привезенной из командировки в дальний леспромхоз? И сторож, между прочим, настойку нахваливал, оппортунист хренов.
Эта заря никогда не станет дневным светом. Неблагодарный редактор недалеко от сторожа ушел. Допив агдам, Жапов протер значок на лацкане и потребовал прекратить пьянство на рабочем месте. Касается всех! И пнул мятый таз.
Эдак, распалившись, он к тезису моего увольнения вернется.
— Кстати, шеф, как насчет индивидуальной подписки? Там своих сторожей хватает, — меняя тему, озабоченно изрек я.
И демонстративно швырнул пустую бутылку в ведро.
— Ситуация в жилом секторе под контролем, — не поворачивая головы, ответил Жапов. — Выход почтальонов на линию задержан до обеда, когда отпечатают новый тираж.
Редактор отряхнул пиджак, извлек из кармана галстук и стал его повязывать перед мутным зеркальцем, висевшим рядом с умывальником.
— Но ты прав: береженого Це-Ка бережет... Набери номер почты, — невнятно сказал он. — С наполовину завязанным галстуком редактор взял трубку: — Алло, почта?.. Это опять Жапов, член бюро. Как там насчет почтальонов, я будировал данный вопрос...
Минуту он слушал с каменным лицом, потом сорвал галстук и бросил трубку. Нет, сперва бросил трубку, потом сорвал галстук. И уронил очки на стол.
Я подумал, это верещит кот. Но это кричал редактор.
Пришедшая на работу корреспондентка отдела писем Люба Виляк от испуга запнулась о порог, растянулась в проходе и заплакала.
Кот Котя пробежал по павшему телу и с человеческим воплем ринулся на волю, подальше от людей.

Оказалось, один почтальон разнес-таки почту. В том числе крамольную «Зарю коммунизма». Экземпляров тридцать. Почтовики наотрез отказались изымать доставленные подписные издания из частного сектора. Так и сказали: «Это ваши проблемы». Зато обещали выдать адреса и явки.
Прихрамывающую Любу отправили на почту за списком.
— Промедление сссылке подобно! — заявил Жапов час спустя на внеочередной летучке.
Галстук редактор повязал, брюки сменил, очки решительно блестели.
Индивидуальных подписчиков у газеты было немного — не более трехсот. Собственно, читать в районке было нечего. Бодрые репортажи, «вести с полей» да постановления райисполкома. Люди выписывали газету под напором профсоюзных организаций, а также из-за субботнего номера, где печаталась телепрограмма и объявления. Первую полосу такие читатели пропускали.
Тем не менее, газетой в доме дорожили. «По прочтении сжечь». Подписчики частного сектора неуклонно следовали правилу разведчиков и сексотов. Газета шла на растопку печи. Другой точкой ликвидации источника информации было загадочное для заокеанских резидентов дощатое строение в дальнем углу огорода.
Устойчивым местом утилизации прессы являлся и колхозный рынок. Ценились простыни центральной «Правды» и ее подобий в областных центрах. Если магазины худо-бедно снабжались оберточной бумагой, то частные торгаши испытывали в ней  нужду.
На селе газета пользовалась бóльшим успехом, чем в городах. Наших и заокеанских. В этом сегменте рынка «Заря коммунизма» могла составить конкуренцию «Вашингтон пост», «Бостон глоб» и «Лос-Анджелес таймс» вместе взятым. Не говоря о цветастом «Плейбое». Пусти его, козла, в огород — глянец не дал бы ему в сибирских условиях реализоваться в полной мере. Да и горел он из рук вон плохо.
Однако у «Зари» имелся въедливый контингент подписчиков: ветераны партии, пенсионеры, местные правдоискатели. Те самые «сторожа». Они сторожили любую опечатку. И при обнаружении оной с торжествующим видом заявлялись в редакцию, потрясая номером. Некоторые сигнализировали в органы.
Тут же не рядовая опечатка. В ней проглядывался умысел текущего момента: в стране начали вводить продуктовые талоны, зарплату повсеместно обзывали зряплатой.
— Еще припаяют политику, — изрек фотокор Гриша Лаврухин.
Этого боялся Жапов. Этого боялись мы.
В молодости по пьяной лавочке Лаврухин украл у соседа поросенка, отсидел два года на общем режиме, где обзавелся сизыми наколками на руках и ногах. На толстых икрах сообщалось: «Они устали». На правом запястье: «Пусть работает медведь, у него четыре лапы», на левом были наколоты ручные часы, а на ремешке лапидарно: «Время жрать». Корявые татуировки Гриша тщетно пытался вытравить, летом носил рубашки с длинным рукавом, словно наркоман какой. Лишь на личном огороде он щеголял в черных сатиновых трусах до колен.
Если уж фотокорреспондент, пятое колесо редакционной телеги, заволновался, что говорить о литсотрудниках?
Ольга Борисовна, корректорша на полставки, статная женщина с бюстом восьмого размера, срочно, с утра пораньше, ушла в декрет. Завистницы из типографии предположили, что опечатка произошла из-за восьмого размера. Дескать, бюст, на котором золотой кулон лежал параллельно корректорскому столу, помешал Ольге Борисовне узреть ошибку на первой полосе.
Мое увольнение Жапов отложил до