Петьку-то.) Петлюра мало походил на кавалера: он вырвал шоколадку из Машинах рук и там же, на «комушке», слопал.
Жиртрест Вася стал худеть. Трест грозил лопнуть. Поставки сгущенного молока законсервировались. Однако гуманитарная помощь страдающей Африке продукцией фабрики им. Бабаева продолжилась.
Находя очередной какао-гостинец, Мария-Луиза вытягивала шоколадное личико, хлопала ресницами, вращая синевато-белыми зрачками огромных глаз, делала пончиком розовые губки, ослепляя ожерельем зубов. Наконец, несмело смела посылку в портфель.
Петлюре эта жаркая африканская страсть надоела. От нее таяли шоколадки и сгущались банки сгущенки.
- Эй, Отелло! – заорал Петька. Вася распластался по парте. – Васька, это же мой шоколад! Эй, скажи!
Вася залез под парту. Оттуда герой-подпольщик отважно пробубнил:
- Я никому ничего не передавал.
- Врешь, мне, мне передавал! Ты мне и так должен, жирдяй!
В сладком послании не было намека на цвет кожи. Был толстый, как Вася, намек на тонкую материю. Двоечник решил задачу с одним неизвестным. Нюх у Петлюры был как у молодого льва.
Дело было после уроков. Хищник залег у тропы на водопой, проторенной антилопой-гну и толстым бегемотиком. Петлюра встал у дверей и объявил заседание товарищеского суда открытым.
- Вот. – Поднял шоколадку над головой Петька. – Поймал воровку с поличным. Так ты воровка, Уголек?
- Неправда… - прошептала Маша-Уголек, кусая розовые пухлые губки. – Я не вор…
Все-таки она покраснела, даже сквозь африканскую кожу. Стала еще темнее. И красивее, вспоминал много лет спустя Петр, недаром этот бегемот в нее втюрился.
- Воровка! – закричал правдоискатель. - Чужое ворует. Это мой шоколад.
- Нет. – Маша-Уголек встала из-за парты. Очи пантеры сверкали. – Он мне сам подарил.
И ткнула розовым ноготком в Васю. Троечник на четвертой парте у окна заколыхался студнем.
- Да у них роман! – прогнусавил кто-то из свиты первого силача.
- Они поженятся в джунглях и будут жить на баобабе! – захихикал другой.
- У них будут детки в черно-розовую крапинку! – восторженно выкрикнул третий.
В классе поднялся шум. Девочки потянулись к двери. Петлюра заложил ее шваброй.
- А ты че молчишь, Отелло? – обгрызенным ногтем Петька указал на Васю. – Эй, влюбленный трубочист! Учти, ты мне и так задолжал две банки… Скажи, пингвин, что это моя шоколадка, ты мне обещал.
Вася, не вставая из-за парты, глухо отозвался:
- Врет она все.
- Что и требовалось доказать, - ощерился Петлюра.
- Воровка! Черная воровка!
На задних партах принялись стучать кулаками а-ля дедушка Хрущев о трибуну ООН.
Маша-Уголек заплакала.
Петька отшвырнул швабру. Но девочки застыли у распахнутых дверей в нерешительности.
Под грохот людоедских там-тамов, вой гиен и хохот шакалов Маша-Уголек убежала из класса. Вслед ей неслось: «Черная воровка!»
Если прежде на чернокожую девчонку тупо пялились, то после товарищеского суда стали сторониться и шипеть в спину разные словечки. Вспомнили, не поленились полное имя. Самыми безобидными были: «Луишка-воришка!», «Машка-какашка!» В обоих случаях имелся ввиду шоколадный оттенок.
Мария-Луиза неделю не ходила в школу. Сообщили, что болеет гриппом. Какой там грипп! Малярия, лихорадка Денге, муха-це-це.
После второй четверти посреди зимы Маша-Уголек ушла из школы, улетела в теплые края. И вправду, холодно ей тут было… Оказалось, уехала с мамой в Москву.
Но и Вася в спецшколе не задержался. Перевелся в обычную десятилетку после того, как стало известно единственное и последнее письмо Марии-Луизы влюбленному бегемоту. Его выдавили розовым ноготком на серебристой обертке от шоколада. Шелестя ею, послание зачитал Петька-Петлюра:
«Негр Вася».
И точка. Ни выдавленной буквой больше. Задачка с одним неизвестным. Причем тут негр? Васина рожица скорее напоминала сдобную булочку со сливочном помадкой за десять копеек из школьного буфета. Африкой там и не пахло. Возможно, предположила отличница Юля Резникова, подразумевалась черная краска предательства.
Дальнейшие следы Васи - Негра Васи - теряются в саванне времени где-то в излучине Замбези. Не ходите, дети, в Африку гулять.
Спустя годы я с трудом узнал в местном дурачке любителя сдобы Васю. А ведь сто раз проходил на улице мимо. Негр Вася отощал, напялил шкуру дохлого леопарда, отпустил курчавую бородку папуаса. Ну и почернел, само собой.
Я бы ни в жисть не узнал – Петлюра показал. И окликнул городского сумасшедшего, методом тыка изучавшего таблицу Менделеева в уличной урне.
- Эй, Вася. Помнишь меня? Это я – Петька.
Негр Вася и ухом не повел, ковыряя палкой в урне.
- Эгей, это я, не бойся, шизик, это ж я Петлюра, ну? Пет-лю-ра! – проорал в ухо бывший одноклассник.
Дурачок бросил палку в школьного товарища, плюнул, всплеснул руками – черными, как личико, и захныкал, размазывая по щекам угольную сажу. Физиономия скукожилась и стала полосатой, как у коммандос в засаде. Нет, как у клоуна в гримерке.
Вася залопотал, приседая и хлопая себя по бокам, что утка крыльями:
- Нету сгущенки, нету… отдам шоколадом, чес-пионерское… потом, потом отдам, щас нету…
Петька дал полоумному троечнику, спятившему на круглую «пятерку», сотенную. Негр Вася тщательно сложил купюру уголком и спрятал ее за щеку. Карманов у блаженного не было. И боты дырявые.
Я забыл про Негра Васю на пару зим, но по весне чумазого идиота забрал патрульный милиционер, которого перевели в Улановку из сельского района. Я ходил в ОВД писать заявление о краже на даче и, пока писал, услышал разговор в дежурке: замели гражданина за непристойный вид. Рожа-то зверская, чисто африканская! – со смехом вскричал сержант с красными глазами. Утром старшой новой смены, знавший в городе всех собак и дураков, выпустил нарушителя. И даже поделился с ним домашним бутербродом.
Но возникла заминка. Задержанный отказался покидать стены милиции. Ну не дурак ли? Хотя этому негритосу в «обезьяннике» самое место.
- Прикинь! – захлебывался от смеха сержант. – Он предлагал взятку, шоб остаться. Какую-то сгущенку и шоколадку, шоб я сдох!
Пришлось сержанту вытащить нарушителя за шкирку и на крыльце дать коленом под зад. Обретя свободу, неблагодарный не успокоился, опять завопил про шоколадку...
Заслушавшись, я сделал ошибку в заявлении и скомкал бумагу. Эту историю надо писать с чистого листа. Спустя четверть века троечник Вася продолжал сидеть за партой – третий ряд, четвертая у окна – в шестом классе спецшколы с дурацким уклоном. Сидел, изо всех сил вжимаясь в парту. Чтобы влезть в ракушку.
«Аня! Не входи! Здесь я вишу». Эту записку Аня сорвала вовремя, оставив на двери пятно от зубной пасты. И тотчас показала записку маме.
Мама, высокая и сильная, выбила дверь плечом. И застала соседку отнюдь не висящей, а сидящей.
Хозяйка слушала ракушку и улыбалась. Мама Ани подумала, что соседка сошла с ума. Не худший вариант в этом мире.
Потом Аня рассказала мне все, что подслушала из разговоров матери с подругой. В барачной клетушке бушевали шекспировские страсти. И телячьи нежности.
У объекта моего наблюдения не было детей. Аня входила к соседке без стука и часто видела ее плачущей. Несчастная подружилась с девчонкой, живущей через стенку. Соседка обвиняла в отсутствии детей сожителя. Выгнав его, женщина принялась водить к себе мужчин. Это Аня знала и без мамы, знал весь барак. Ничего путного из этого хождения не вышло. Вышло наружу еще больше слез.
И Аня дала соседке ракушку. Мою ракушку! Она сказала взрослой подруге, что под ракушку надо загадать желание. Этого я девчонке не говорил — сама присочинила. Вруша во дворе известная.
Ракушку, подаренную хайларским дурачком Бакой, Аня мне так и не вернула, хотя давным-давно, еще в прошлом веке, выздоровела. А соседка, не моргнув глазом, заявила Ане, что ракушка куда-то запропастилась. Называя вещи своими именами, бессовестным образом присвоила. А еще взрослая женщина. И спешно съехала. Вышла замуж за вдовца, который в одиночку воспитывал дочку, сообщила Анина мама.
Плеск волн у острова Хонсю теперь слушала в ракушке другая девочка.
Бог в помощь, сказала на это мама. Моя мама.
После случая восьмикратного увеличения в окне напротив я перестал звать городских сумасшедших бяками. Пусть будут просто дураками. Ничего обидного. «Дурак», толкуют ученые филологи, вырос из понятия «другой». Вырос как итог работы над собой. Бака был другим. Душевнобольным, кем еще? У него болела душа.
Они другие. И без монокуляра видно. У дураков, как у улиток, нет пола, своим панцирем — ракушкой сумасшествия — они защищаются от жестокостей и войн.
Чтобы сойти с ума, надо иметь его, ум.
...А новую ракушку я привез с Черного моря, когда отдыхал в пионерлагере «Орленок». Не очень далеко от тех мест, где мама отбывала ссылку вместе с другими неблагонадежными лицами с КВЖД. Я видел Черное море глазами мамы. Оно не черное.
Будем считать, что черноморская ракушка — из Хайлара.
Чемодан — большая ракушка. В бликах уличных фонарей, шелесте сухих листьев и шуршанье волн я наблюдаю историю чемодана из Хайлара с обратной стороны монокуляра. При восьмикратном уменьшении, в колодце мутноватой оптики, обратившись человеком-амфибией, засекаю сквозь толщу вод морские звезды, бревно-топляк, стайки рыб и фигурки людей: они барахтаются среди коралловых рифов Атлантиды, плавно шевелят плавниками и руками; босой мальчик зазывно машет пучком морковки; маленькие люди по-рыбьи открывают рты, однако я их не слышу, угадывая слова по памяти. Я хочу успокоить человечков, крикнуть в ответ, что все пройдет, но из горла вырывается ржавый примусовый сип.
Мы обречены носить коросту воспоминаний, как улитка — домик. Сковырнуть можно лишь с кровью. Я прикладываю ракушку к седому виску и слышу море. Потом, закрыв глаза, вижу его...
Пенная полоска, искрясь, режет лазоревую мякоть.
И без монокуляра видно. Я давно подозревал, что море — это опрокинутое небо.
____________________
| Помогли сайту Реклама Праздники |
А Вы не пробовали отослать эту повесть на конкурсы? Сейчас на многих конкурсах востребованы именно крупные формы. Мне кажется, Ваша работа могла бы украсить любой конкурс.
Удачи