Игла

–Зашейте мне сны! – у гостьи мягкие черты лица и тихий, напуганный ночными кошмарами голос. Да и сама она какая-то вся тихая, робкая, и такая тоненькая, что даже я, наверное, её смогу поднять безо всякой магии, по-людски.
–А что в этих снах? – я это уже вижу и знаю. По глазам читаю бесконечные кошмары, из которых никак моей несчастной гостье не выбраться, а она старалась – «Святой покой» на ночь читала, нити красные из шерсти в изголовье повязывала, ивовый настой принимала.
Но не уходят сны. И не уйдут – посланы они самой жизнью, на урок и предвестие даны, но людям того не объяснишь, да и не я объяснять-то должна. Я волю исполняю. Волю той силы, что меня на границе Яви и Нави оставила, наказала стеречь и людям помогать как умею. Про объяснения и отговоры речь не шла, да и не могла пойти – не дано мне мудрости замысел высший, промысли Володыки познать и объять, а вот помочь, с напастью мелкой справиться могу.
–Там…– гостья мнётся, всё внутри дрожит у неё, память нервная, но строго держит всё, что ночью зрела. – Там вода.
Знаю, милая, знаю. Вода – она и жизнь даёт, и смерть являет. Из воды вся жизнь вышла, в воду она вернётся, и там сгинет, кода закипит Великий Океан. Но не увидеть тебе того, дитя, да и мне тоже. Я долго живу, а вода ещё древнее будет.
Но тонет моя гостья в этой воде каждую ночь, задыхается так натурально, что даже криком ночь распугав, вскакивает, а сердце и мысль тревожатся: не тонет ли наяву?
Предостережение это. Остерёг от неба. Страшно оно предупреждает, но для чего? Не прописана судьба твоя, милая, есть развилка, одна в Явь, другая в Навь, впрочем, чего я маюсь-то?
–А ты хочешь?
–Без снов, совсем без снов, – она качает головой, и мне кажется, что голова держится на её тонкой шее чуть ли не чудом. – Зашей их, ведунья, зашей, я золота не пожалею!
Да на что мне золото? Впрочем, если не брать ничего – обида будет. От силы и будет.
–Зашить недолго, – я не отговариваю и не объясняю, – да только нужно ли? Ну сон, кошмар, понимаю, да только недолго ведь будет – противные видения не цепляются навсегда.
–Надоело! Воды бояться стала! В ванную пора залезать, а я медлю. Вода остывает, служанки переглядываются…
Гостья мрачнеет, но губы её продолжает растягивать нервная улыбка.
–Зашей мои сны! – просит она снова, точно я забыть её просьбу могла.
–Ну будет по-твоему, милая, – не моё это дело отговаривать. Небо дало ей видение, а распоряжаться им, как и всяким даром да проклятием, самому человеку. Хочет – зашьёт, хочет – забудет, у каждого развилка своя, свой меч, свой выбор.
Игла у меня серебряная, да только серебро то зачаровано древней, первой силой и от одной ведуньи к другой передаётся со смертью. Думает игла, сама шитьё знает, сама стежки кладёт. Мне, главное, рукою махнуть над макушкой гостьи – разрывается полотно между мирами, само трещит, а оттуда и сны лезут в реальность. Но я не пущу.
Игла сшивает крепко, сама в руке моей ходит, а нить её – сила моя, да слова, что на земле не звучат. Я рукой покоряюсь, игла сама бегает…
У гостьи глаза закрыты, её потряхивает. Мне мешать не надо – лучше спи, милая, я разбужу как закончу. Не надо тебе случайно видеть ни иглы моей, ни нити, ни то, как остатки снов – уже чистых и светлых, к кошмарам отношения не имеющие, тянутся, а я их рублю или обратно загоняю.
Если зашить сны кошмары, светлые тоже исчезнут. Жизнь ведь двурогая зараза. С одного рога её молоко стекает, с другого кровь. Так и живём, существуем понемногу. Без кошмаров яркие сны не жди, без ужасов не познаешь и света. Но выбор не мой, а объяснять я не смею – не наделена этим высшей волей.
Стежок за стежком, бегает нитка, серебрится иголка, сила из меня сама перетекает в иглу, но игла ведёт, не я. Игла получше знает. Но вижу – сшивается над головою гостьи пространство меж мирами, и нету дверцы. Теперь не жди ничего, а насчёт воды сама думай – видение было, а принять или нет – твоя воля!
Ну всё-всё, вроде крепко? Проверяю рукою тонкий шов – заметен он лишь колдовским взором, а людскому такого горя не дано, чтобы видеть зашитые кусочки душ и междумирья. Ничего, сделано ровно, крепко, теперь каким-то волнением не прошибёшь!
–Просыпайся, милая, – касаюсь руки гостьи, та вздрагивает, тут же открывает глаза.
Взгляд её уже не тот. Только зашила ей сны, ещё и не спала она ночью, а душа уж почуяла, что её истончило. Душа-то подпитывается от снов, впечатлениями полнится. Но не моя то воля, не мой то выбор – я объяснять не смею, я здесь не для того живу, я волю исполняю высшую – желаньям людским помогаю. Кому-то спасение, а кому-то, как этой, баловство.
Но я и не судья.
–Всё? – она не верит. – Я…что же? я спала?
–Спала, милая, а теперь кошмаров нет.
Ничего яркого тоже нет, но про это речь не шла.
–Я что, могу идти? – её тонкость теперь кажется болезненной. Так всегда бывает, когда душа чует обман. Из миниатюрности в болезненность, из наивности в откровенную раздражающую глупость, из твёрдости в жестокость – душа, когда знает что её обманули, всегда становится чуть-чуть другой, ожесточается и то вытаскивает, что прежде прятала.
–Можешь, милая, – улыбаюсь, провожаю, даже кошель принимаю, но так, по весу, интереса во мне нет. Она мне не верит, не верит в то, что всё так просто и легко, но уходит.
Ничего, не мой то выбор.
–Зашей мне горе, ведьма, – напротив меня славный воин. Но у славного воина, ровно как и у самого дурного труса есть душа. Только разная душа-то, и у воина славного плакать она может. – Не могу я больше!
Не можешь, милый, конечно же, не можешь, но как быть, если надо? Надо быть! И горе твоё – горе утраты любимой – тебе как щит, как вера, как отрава одновременно. Не просто так горе дано, не для развлечения Володыки, а для того, чтобы ты с пути своего сошёл. У тебя сгинула твоя любовь, а сколько невинных ты сгубил? Не спрячешь от меня, воин! Ты славу свою не только на подвигах построил, но и на невинной крови. Одно ведь дело, когда армии сходятся, а другое, когда приходишь ты с людьми своими в деревню беззащитную, да там колешь и режешь!
Не всем посылается этот путь, а тебя высшие силы просят – сойди, воин, ты познал боль, так иди за нею. Но выбор не мой и я зашью твоё горе, как ты и просишь – я помогу тебе выполнить твоё желание, только легче не станет. Горе, милый, знаешь какое полезное? Оно напоминает тебе о том, что ты жив ещё. А не будет горя, думаешь, вместо него радость придёт или забвение? А вот нет. Пустота придёт. И если с горем жить можно, то с пустотой уж никак – она поглощает, пустота-то.
Но выбор не мой, моя лишь игла. А та своё дело знает. Стежок за стежком – шить надо у сердца. Ты, главное, спи, не мешайся, не надо тебе видеть, как я твоё сердце тебе раскраиваю, да как шью по-живому рану. Там кровит, в сердце-то, а теперь не будет. Высохнет сердце.
Но выбор не мой. Не на отговор и объяснение я поставлена, а на то, чтобы воли ваши исполнять. А зачем? Да кто же замысел высший ведает? Может быть испытание это, а может и просто выбором идёт…
–Ступай, воин…
Хмурится он, мрачнеет. В груди не болит, но ноет иначе – тоскою ноет, ею давится всё, травится. Но то лишь начало – тоска душу изъедает на манер червя. Даже родилась тоска в ту ночь, что червивой зовётся, да и облик имеет схожий – длинная, тягучая, и жрёт на пути своём всё. Но выбор не мой, я лишь шью.
–Зашей мою память…
У этой женщины никого не осталось на свете – сплелись так судьбы. Осталось горе. И память, осколками в сердце и душу впившаяся. Было ведь иначе, было! А теперь она осталась помнить. Несправедливо.
Но Володыка и не был справедлив. Он был милосерден всегда. И в этом милосердии явилась та воля, что здесь, между Явью и Навью меня оставила.
–Я зашью твою память…
Я не лгу. Мне достать иголку недолго – серебрится она в руках моих, точно свет звёзд вобрала, а может и вобрала – не знаю. Не всегда я же одна была, но время уходит, и теперь я в числе последних.
Я не лгу. Я зашью твою память, но горе, знаешь, оно не в памяти живёт, а в сердце. Ты не будешь помнить причины, но будешь остаток дней несчастна. Ты знаешь это? В твоих глазах равнодушие – это ничего, дескать, главное, чтобы не помнить их, а то жизнь невыносима!
Твоя воля не мой выбор! Иголка блестит у меня в руках, сама знает свой ход, угодничает, поблескивая гладкими боками. Дело спорится. Ты спишь, а по твоей голове, да по твоим мыслям нить моей силы сшивает неугодные участки. Стежок за стежком, шаг за шагом, и дело кончено.
–Просыпайся, милая, всё уже кончено, нет больше памяти.
Осталась скорбь. И лицо твоё – потемневшее от слёз, каменное от разбитости мыслей, эту скорбь отражает.
–Снимите швы, пожалуйста… хочу, чтоб было больно.
Запрос редкий, но и такое бывает. Мы с этим человеком уже встречались. Он так странно чувствовал мир, говорил, что любая несправедливость ему делает больно где-то в груди, холодит в нём что-то. Чувствительный молодой человек. От переизбытка этой боли в поэты подался. Но понял, что и того не выносит, что не интересуют толпу стихи о великом и вечном, пришёл ко мне…
А теперь, стало быть, швы снимаем? Я ему боль зашила, а он чего?
–Я эпиграммы стал писать, да всякие памфлеты, – объясняет гость, – популярность пошла. Я без стихов не мог, а без боли только такое и получалось – людям нравилось.
–Ну так и что дурного? – не знаю даже зачем Володыка создал поэтов, они ведь вечная помесь ромашки с крапивой – вроде красивы, а лучше не трогать, они себе на уме.
–Да не та эта популярность! – поэт даже злится на мою несообразительность. – Я про королеву – толпа довольна, я про казнокрадов из министерства – толпа аплодирует, я про придворные дела – а та хохочет…
Володыка, зачем всё же, а? Ну была же радуга, бабочки были, и крапива эта всякая с сорняками тоже была,  эти-то зачем?..
–А теперь меня хотят повесить за то, что писал, я в бегах, а толпа меня и не помнит. Вчера они ещё мне хлопали, говорили, что я ловко их всех, а сегодня делают вид, что не знают. В убежище отказ, во всём отказ.
–Мне жаль, – мне, конечно, не жаль, я людей понимаю. Если повесить – это недовольство короны. А недовольство – это уже серьёзно, и какой, скажите мне, дурак, пойдёт заступаться за поэта, которыми запружены городские площади?
–Но не в этом дело! – мой гость раздражён, – я тут подумал, что я скоро умру, а я так ничего и не написал. Настоящего. Боли-то нет. А без боли в искренности быть нельзя – ни любви нет, ни сострадания. Одно равнодушие. Сними швы, а?
Дожили. То зашей, то сними то, что зашила…
Но выбор не мой, моя тут только служба.
–Будь по-твоему!
Спи, поэт, спи. Моя игла сейчас даже обидится, что я её не зову, не извлекаю из глубин серебра, но это ничего. У меня есть тонкое длинное лезвие, оно снимает мои нити. Резать по своей же силе надо аккуратно – не ровный срез и потекла сила из меня сегодняшней. Но ничего, руки мои не дрожат, и лопается стежок за стежком, и хлещет боль, прорываясь рекой через порушенную преграду.
–Иди отсюда, только дорогу забудь, а то с тобой не разберёшься! – я пытаюсь быть суровой на прощание, но выходит неубедительно. Забавны люди, Володыка, забавны!
Лучшее они из всего, что ты создал!
–Зашей моё имя, – просит очередное явление несчастья. Точно в имени проблема, в родовом происхождении, а не в сути. И в семье последних мерзавцев можно остаться в себе, можно! А у