Агнешка не выдержала первой. Но так и должно было быть – она всегда и во всём была первой, неважно даже, шла речь об успехе или горе, ответе на загадку или выступлении – просто первая во всём. Она и родилась первой – на целых две минуты опередила меня.
Я, как всегда, во всём второй. Но я привыкший – мне необидно. Тем более, Агнешка никогда не относилась ко мне свысока. Она всегда была настоящей в своей первости и от того не задирала носа, не кичилась достижениями, а оборачивалась ко мне и спрашивала чем может помочь, а то и вовсе помогала, не спрашивая.
–Ты как? – вопрос был глупым. Она стояла, прислонившись к стене теперь уже нашего с ней дома, прикрыв глаза. Солнце касалось её мягкими лучами, но Агнешку всё равно трясло. Что ж, не могу её винить – потряхивало и меня.
–Тошнит, – призналась она.
Меня тоже тошнило. От затхлости подвала, от сырости, и от того, что там ещё оставалось.
–Дыши глубже, – мой совет прозвучал пусто и глупо. Ну что, Агнешка сама не знает, как справляться с приступом? Она всегда была умнее, разберётся! Но я должен был сказать, должен был что-то сделать.
Хотя бы сделать вид, что я что-то могу решить.
–Ага, – слабо отозвалась Агнешка и действительно шумно задышала.
Помолчали. Меня морозило – солнечный свет, скользивший по стене и двору, совершенно не мог согреть замёрзших душ и окоченевших от ужаса пальцев. Не мог он внести теплоту и покой в желудок, бунтовавший против того, что осталось теперь в памяти.
–Там много книг, – сказала Агнешка. Молчать было невозможно, но говорить? о чём? Я не находил, а она нашла. Она всегда была сильнее.
Да, книг было много – собранные без разбора в стопки, перехваченные простыми верёвками. Тут были и наши с Агнешкой старые учебники, и буквари, и многочисленные словари, на моей памяти ни разу никому не пригодившиеся, и книги с рецептами, которые, похоже, тоже не были никому нужны, и художественная литература…
–Мама любила читать, помнишь же? – я и сам не знал зачем напомнил об очевидном. Едва ли Агнешка забыла о том, что наша мама души не чаяла в книгах. Во всяком случае, в их собирательстве. Она всегда посещала книжные развалы, скупала всё подряд по дешёвке, а потом тащила, тащила в тяжёлых коробках, а то и вовсе в руках, прижимая к себе, новые и новые книги. Что-то ей нравилось, и она оставляла себе, наверху, в самом доме, забивая хрипло дышащий, измученный годами шкаф. Но большая часть отправлялась в подвал. А из него – никуда. Мама перехватывала книги веревками. Сгружала их стопками, вроде бы аккуратно. Но на деле она совершенно не берегла эти книги. В подвале часто сырело по стенам, во время сильных дождей от земляного, кое-как закрытого пола, поднималась влага и в подвале по-настоящему парило.
Книгам это не нравилось.
–Помню. Никакого телевизора, зато книги, – хмыкнула Агнешка и смешок её был нервным. – Я вот о чём думаю – может там не всё отсырело? Может что-то ещё в нормальном состоянии? Ну или не сильно в размокшем?
Я пожал плечами – в такой момент думать о каких-то книгах? Впрочем, о чём нам ещё думать, чтобы не сойти с ума? А так дела. Агнешка права. Всегда права.
–Может удастся сдать на те же развалы. Всё грошик, – Агнешка закончила свою мысль и замолчала. Мысли её вернулись в подвал, к этим ненужным, оставленным на отсырение и медленное поедание плесенью книгам.
–Вполне неплохая мысль, – я потащил мысли Агнешки из подвала, перенимая её предложение отвлечься, – а вещи? Может тоже что-то ещё в нормальном состоянии?
Чего я никогда не мог понять в маме, так это то, что она всегда дурно одевалась. Всегда говорила о своей бедности, о том, что ей нечего больше носить…
В детстве, когда мы с Агнешкой были маленькими. Я в это верил. Но потом я увидел, что и тётя Стефа – через два дома жившая от нас, и родная сестра нашей мамы – тётя Рута, каждый раз, приходя к нам в гости, тащат пакеты с вещами. И для нас, и для мамы. Если нам мама через раз разрешала выбирать что-то, что мы с Агнешкой делали с особенным рвением, то о себе мама всегда говорила одно:
–Я слишком бедна для этого.
И отказывала, отказывала…
–Пропало всё! – отмахнулась Агнешка с досадой и замолчала.
Я знал о чём она думает. После того, как кончились годы учёбы, как кончилась школа, куда мы с Агнешкой чуть ли не рвались каждый день, никогда не пропуская занятия, мы подались в город и наши пути разошлись. Я поступил не примериваясь, абы на кого, лишь бы получить комнату и возможность не быть больше в нашем забитом вещами, всеми вещами, но только не нужными, в затхлости погрязшем доме.
Агнешка не поступила – провалилась, но пошла работу и вскоре смогла снимать не угол, а квартиру. Но она оказалась первее меня – она смогла возвращаться домой, к матери, ездить в гости, привозить ей из города гостинцы и вещи, уговаривать, просить начать жить по-людски, просить расхламить хоть немного места.
Я не мог. Я просто пересылал ей деньги, а после выслушивал от расстроенной Агнешки последние новости:
–Она купила в дом семь сковородок. Обошла весь район в поисках одной и той же распродажи. Тадди, ей их даже складывать некуда!
Это я и сам знал. Мама покупала и покупала, складировала и складировала, но не пользовалась, заявляя о том, что бедна для вещей. И пропадали сковородки, книги, вещи. Впрочем, это ещё было не самым страшным.
Экономить воду, не открывая её тоньше, чем перебивчивой струйкой, чтобы понемногу скопить в таз для того, чтобы в нём помыть посуду, а после использовать для смыва – это ничего, можно привыкнуть. Агнешка морщилась, ругалась с матерью и в детстве, и позже:
–Не так уж это и дорого! Ну не купишь ты лишнего хлама, зато хоть раз тарелки помоем нормально!
–Не учи меня, – отзывалась мать, – мы слишком бедные, чтобы быть транжирами.
О том, что можно не покупать семнадцатую по счёту мыльницу (в которой всё равно никогда не было ничего, кроме жалких, сплющенных вместе обмылков), или не тащить в дом лишний таз, или ковш, или ещё что-то из разряда тех вещей, которые нужны и хороши только в одном, ну в двух экземплярах – речи не шло.
Агнешка ругалась, всегда пыталась поспорить, выторговать право отсрочить или отменить ненужную покупку, и всегда проигрывала.
–Мы слишком бедные, – возражала мать спокойно.
Она никогда не кричала за такие выпады. Она оставалась непоколебима в своей вере и говорила равнодушно и холодно.
–Богаче от этого мы не станем! – бесилась Агнешка, – а так живём непонятно как…как на складе!
Я был согласен. Да и склады я примерно также себе и представлял: повсюду горы непонятно чего, шкафы чуть не разваливаются под тяжестью вещей внутри и проседают от вещей сверху, а проходы между комнатами, коридоры и просто пол – завалены коробками, ящиками, пакетами, мешками…
–Мы бедные, мы должны экономить, должны обходиться тем, что есть, что можем позволить.
–У нас пособие. У тебя пенсия. Твоя сестра нам помогает! – Агнешка каждый раз одинаково закипала, а затем хватала что-то с пола. – Но вместо нормальных вещей у нас это…что это?
–Набор пластиковых кружек, – отвечала мать спокойно, не реагируя на предыдущее возмущение. – Очень хороший.
–Прекрасно! – бушевала Агнешка. – Давай заменим наши на пластик. Пусть хоть какая-то польза будет!
–Не трожь, – глаза матери сверкали при малейшей попытке Агнешки применить что-то, хоть как-то приспособить к нужному, – нам они пригодятся.
–Когда? Когда они нам пригодятся?
–Когда-нибудь.
–А сейчас они здесь зачем?
Ответа не следовало. Или следовало напоминание о бедноте. У Агнешки сдавали нервы, а я оттаскивал её в сторону и просил:
–Ну не лезь ты, не цепляйся. Ну что ты, в самом деле? В первый раз? Потерпи. Это же не навсегда.
И всё пропало. Теперь мамы нет и мы расхламляем этот чёртов дом. И столько всего находим! Но, как правило, часть из найденного уже вышла из всех сроков годности или потеряла возможность к использованию.
Агнешка приехала раньше. Она расчистила целую кладовую от обуви – там много чего было: и туфли разных цветов и даже размеров, и сапоги, и кроссовки, и тапочки… мама просто скупала, но не носила. Складировала, не заботясь о нужности.
–Ты посмотри, – показала мне Агнешка утром целую груду коробок, которая три раза повторяла мой рост, – посмотри сколько всего! Часть погрызена мышами, часть просто подтоплена, видимо, протекла труба, ещё часть просто уже рассохлась!
Она не переставала возмущаться. А ведь так было во всём. Обувь ещё не сильно пострадала, а вот вещи – платяные шкафы, шубы, которых, как оказалось, было аж две – всё это имело вид куда более ужасный. Изначально перехваченное на развалах и распродажах, оно не хранилось в должном виде. От шубы Агнешка и вовсе отпрянула с воплем ужаса и отвращения – шуба натурально дышала от того, что в ней развелось.
Хуже было только с продуктами. Мама с самого нашего детства всё закупала впрок и по дешёвке – подтухшее, подпорченное, прогорклое – всё, что мы ели, было примерно таким.
–Мы бедные и не можем позволить себе другого, – объясняла мать, когда Агнешка жаловалась на боль в животе.
Агнешка бы поспорила – её взгляд уже красноречиво выхватил из груды новых покупок три подноса с веселенькими котятами, но живот болел сильнее и Агнешка не стала тратить силы, а ткнулась в кашу.
Вставать из-за краешка заваленного всем, чем можно и нельзя стола было не позволено пока не съешь свою порцию.
–Это грех – переводить продукты, – всегда напоминалось нам.
Зато теперь её дети выгребли из необъятных шкафов столько просроченного и порченого… пожалуй, не было крупы, где не было жучков или плесени. Консервы, так и вовсе, выкидывали не глядя – часть банок даже вздулась от залежалости.
–Ненавижу, – прошелестела Агнешка, когда под руку ей попалась вздутая банка с яблочным джемом. – Ты помнишь? А?
Я помнил. Мы хотели есть. Когда не было школы, где к нам относились тепло и сочувственно, и где Агнешка училась с особенным рвением, с удовольствием хватаясь за внеклассную деятельность вроде стенгазет и выступлений, и не было в гостях тёти Стефы или тёти Руты, дома было плохо. Есть полагалось три раза в день и о качестве пищи лучше бы и вовсе не заикаться. Ну и взбрело в голову!
–В конце концов, банок много! – уговаривал я, наткнувшись на коробку с консервами, – давай одну откроем. Мама и не заметит.
Заметила. Мы, глупцы, не догадались спрятать вскрытую банку за пределы нашего скудного мусорного бака. Мать отходила нас всем, чем попалось ей под руку, но не кричала, только выговаривала:
–Это из-за вас, из-за вас я живу в бедности! Это ваш отец нас бросил! Это ваш папаша не помогает нам!
Агнешке досталось сильнее, потому что она, прикрывая лицо от ударов, всё-таки выкрикнула:
–Да если здесь всё продать, ты богаче Папы Римского будешь! И отец…нам-то он отец, а тебе муж! Ты его выбирала!
Ей досталось сильнее. Позже, я пришёл к ней, не зная как утешить. Спросил только причём тут папа Римский и правда ли он богат?
–Не знаю, – призналась Агнешка, – ничего иного в голову не пришло.
С тех пор про отца мать вспоминала редко и почти перестала ставить его нам в упрёк. Ну хорошо, не нам. Агнешке. А мне продолжала выговаривать, что это мой отец нас бросил и обрёк на нищету, что это он не помогает нам и вынуждает мать жить на одни пособия.
И
