ЭХО, ЧАСТЬ2. Роман в рассказах 6.

                                                   6(21) ЗОНА


       Приговору удивились даже конвойные милиционеры. Внутритюремная охрана (попкари) не удивлялись - не такое видали, а новые сокамерники (Витьку оперативно перевели в общую для уже осужденных камеру) восприняли новость как должную предопределенность. Смотрящий по камере и всей тюрьме, старый вор из монастырских обитателей по кличке Сеня Пушок, называвший почему-то всю соседскую ребячью малышню племяшами, соблаговолил сам подняться с нар навстречу Витьке:
    
       -Ну, мое тебе почтение, племяш! Не парься, тюрьма уже в курсе, что усватали тебя на три пасхи по пустому. Колпак еще днем цинканул. Фраер ты правильный и погоняло тебе будет – Артист! Прими погоняло, оно чистое! Так я глаголю, урки? – обратился он к сокамерникам.
    
        -Нема базара! – ответил один из полутора десятка сидельцев, звероватого вида мужик с пудовыми кулачищами, и  камера отозвалась одобрительным гулом.
    
      Собственно, в большинстве народ в камере был свой, городской, потому встретили Витьку по-приятельски, без тюремных заморочек. Тем паче, Сеня Пушок проявил уважение, а данный факт дорогого стоил. Настолько дорогого, что это обеспечило Витьке  безопасность на зоне на все три года. А ежели кому-то покажется, что трешка – не срок, пускай сам окунется на зону, хотя подобное даже врагу желать западло.
    
       Этап собрали аккурат на третий день Нового 1973 года. С вечера перед утренней отправкой выдали двухдневный паек – буханку черного хлеба и одну селедку. Кое-кто за ночь успел смолотить этот паек до последней косточки и корочки, а потом близок локоть, да не укусишь! Надо отметить, чувство голода весь срок преследовало даже такого непритязательного в еде и ее количестве человека, как Витька, так чего ж сказать о тех сидельцах, которые на воле привыкли набивать брюхо досыта. В «Правилах внутреннего распорядка» тюрем и ИТК Советского Союза черным по белому было прописано: «Осужденные обеспечиваются питанием, поддерживающим жизнедеятельность организма». Ежели к этому добавить дармовой физический труд «на благо советского народа», то, как говорится, жить будешь – на баб не глянешь! Коль ты засветился «мужиком», будь добр, гони норму выработки за 14 рублей 50 копеек в месяц, что выделены тебе из твоего же заработка на питание. А конвойной собаке из твоего опять-таки кармана на еду положено 63 рубля! Это притом, что 50 процентов твоего дохода государство уже обратило в собственный доход. Много позже, когда невзирая на тюремные университеты Витька, то бишь, Виктор Алексеевич Дунаев, член Союза журналистов и Союза писателей СССР, затем  России, так и не взял в толк, для чего государство морило голодом, издевалось и унижало своих сограждан, единожды оступившихся и, благодаря подобному перевоспитанию, «перековке», покатившихся на дно? Положа руку на сердце, мало кому удалось выкарабкаться, подняться.
   
        Витька поднялся. Но чего это ему стоило?.. Помотав в «столыпинском» вагонзаке чуть ли не по всему центру страны, этапников наконец-то доставили в Тульскую тюрьму. Таким образом, Витька получил возможность сравнить условия в Белевской, Смоленской, Калужской и Тульской тюрягах. Паршиво было везде, но в Калужском СИЗО особенно. Прогулка в двориках-клетках была урезана до 10-15 минут вместо положенного часа, кормили тухлой баландой с капустными листьями и размазней из перловки, долженствующей называться кашей. Попкари были на редкость злющими и тупо самоуверенными. Ничтоже сумнящеся позволяли себе пинать зеков, охаживать без причины дубинками-выкидушками, способными перебить позвоночник, орали, гремели по ночам в железные двери камер. Могли дернуть любого из камеры на коридор и погонять колотушками в поисках «пятого угла». И всячески унижали словесно, изгалялись, смаковали, с каким наслаждением будут пользовать жен и дочерей сидельцев, доведись  это дело к случаю. В своей, местной тюрьме ничего подобного надзиратели себе не позволяли, и поэтому критический Витькин настрой к нормам морали и понятиям справедливости начал формироваться с момента недолгого обитания в Калужской пересылке. Правда, будучи верноподданным воспитанником ленинского комсомола, все нестыковки слова с делом он долгое время воспринимал как отдельные недостатки, а основную линию партии и правительства считал единственно верной. В общем, Витька пока что не разуверился в системе ценностей, навязанных ему и всему советскому народу монументальной пропагандой. Пока еще не разуверился.
  
         По прибытии на зону Витьку распределили на самую распоганую работу – травильщиком проволоки-катанки в цех волочения, попросту, на волочиловку. За полгода трудовой деятельности в агрессивной среде, создаваемой горячей соляной кислотой и кипящим известковым раствором – «молоком», Витька дошел едва ль не до пеллагры. Выжить помог опять-таки Пушок, прислав «маляву» из соседней зоны строгого режима. Местный смотрящий напряг нарядчика  и Витьку перевели в «придурки» - заведующим лагерной библиотекой.
    
       Вот тут и пригодились Витькины таланты артиста и писателя. К нему ходом попёрли сидельцы с просьбами написать заочнице «душевное» письмишко, составить заявление на условно-досрочное освобождение или помилование, выдавить посланием слезу у прижимистых родственников, дабы не куркулились с посылками и передачками.
    
       Библиотека лагерная была выше всяких похвал: насчитывала более трех тысяч томов классической художественной литературы и более тысячи изданий по разным направлениям науки и искусства, природоведению, географии, истории и даже астрономии. Но читать все это замороченным работой,  муштрой, шмонами и бесконечными поверками зекам было особо-то недосуг, и потому Витькины художественные, насыщенные эмоциями пересказы пользовались на зоне неослабевающим интересом.
    
       Непреложный закон зоны: «Каждый живет для себя» и «Ты сдохни сегодня – я сдохну завтра» распространялся, естественно, и на Витьку. Благодаря занимаемому положению и своим талантам, он получил возможность существовать в облегченном, так сказать, варианте. За труды с ним расплачивались сигаретами, чаем, делились полученными в передачках с воли кусочками сала, пряниками, сухарями, зазывали чифирнуть с тараночкой. В столовку Витька ходил не с отрядом, а сам по себе, и повара всегда плескали ему в шлёмку баланды со дна, погуще и пощедрей. Короче, «жить стало легче, жить стало веселей», хотя какое уж тут веселье…
    
       На зоне Витька с Ленкой официально зарегистрировали свой брак, а спустя пару месяцев от жены перестали приходить письма. Как отрезало! Поначалу Витька прокручивал в уме разные причины, как то простудилась его Ленка, либо Алешка раскапризничался, свет электростанция отключила, почта опоздала, но все это самоуспокоение сработало совсем ненадолго и Витька в конце концов запаниковал. Он имел право на два письма в месяц родственникам. Писал исключительно Ленке. Ни матери, ни брату, ни сестре. Только ей, новоиспеченной супруге, которой снова поверил всем сердцем и жил на зоне мечтами о семье. Нафантазировал радужных картин одна другой ярче и благостней. Ленка до поры до времени тоже поддерживала Витькины фантазии. У нее ограничений не было, и письма со словами любви она отправляла на зону практически ежедневно.
    
       Все закончилось в один момент. На зону пришла партия осужденных и возвращенцев с «химии». Утром после развода на работы Витьку позвал смотрящий, толковый и по-своему справедливый авторитет. Обитал он отдельно, в огороженном фанерой углу каптерки. Бессменный его шестерка Серега Шнурок принес кружку со свежесваренным чифиром, поставил на столик и бесшумно вытек на воздух. Смотрящий указал Витьке на табуретку:
   
        -Падай, Артист! Давай-ка, раскумаримся, а то репа хреново догоняет. Мне тут цинканули, фраерок один пустышный на зону с «химии» вернулся и понты начал гнать, что с твоей бабой кувыркался. Да ты бухай, бухай давай, не бери близко к сердцу! Фраерка я окоротил, базар давить не будет. Прикинь, тебе с ним тоже вязаться не в жилу. Только срок себе намотаешь…
   
        Такая новость напрочь вышибла Витьку из привычного в общем-то зековского бытия. В душу будто огромную кучу дерьма навалили, и настолько ей, душе, стало погано, впору в петлю лезть! А тут еще и мать подлила масла в огонь, прислав письмо, в коем открытым текстом, без экивоков и недомолвок назвала Ленку течной паршивой сукой! В который раз помянул Витька недобрым словом уже смещенного к тому времени Хрущева, «родившего» с перепою или из-за страха 206-ю статью с ее «звонковым» эффектом. В отряде отбывал срок в те же, что и Витька, три года тщедушный девятнадцатилетний опущенный. Этому гнусу за то, что привязал к кровати свою вусмерть пьяную мать, изнасиловал ее, а потом облил кипятком весь низ живота, дали минималку по сто семнадцатой, которая подходила под условно-досрочное освобождение по половине срока, а Витька, и пальцем не притронувшийся к потерпевшему, огреб по  «звонку».
   
        Ленка подала на развод. Согласия Витькиного никто не спрашивал, ибо зек Дунаев гражданских прав не имел. Просто из нарсуда пришла бумажка, как говорится, мордой об факт. И несмотря ни на что, Витька еще продолжал надеяться на благополучный исход. До тех пор, пока ближе к окончанию срока заключения брат не прислал письмо с сообщением, что Ленка окрутила какого-то мужика с квартирой и родила от него ребенка.
   
        В ночь перед освобождением Витька глаз не сомкнул. Накачался с земляками чифиром по самую макушку. Долго перетирали, как его встретит воля, чем он в первую очередь займется. Планов, в общем, Витька понастроил громадье, да только вот «загад не бывает богат»…

                                                                               Продолжение следует.