Триптих: на дороге перед грозой в июле

Тополя сбрасывали кудри; гроздьями белые ватные, как пучком остриженные, кудряшки падали на пыльную дорогу и перемешивались ветром с песчано-оранжевой пылью, текли червеобразными ручейками вниз по склону, где валялись в клубки. Над холмом с тополями небо изгибалось в вышине, расчерченной перистыми облаками на сочном синем фоне. Пахло пряностью трав и жаром земли, цвирикали кузнечики. Духота сгущала влажный воздух, горела в горле, и ветер, что приносил новые порывы жгучей воздушной массы, не спасал от зноя.

Близилась гроза, еж спешно прошурстел в тень кустов, ища спасение меж тонких ветвей, в небольшом овражке, скорее, глиняном желобе, что круто спускался к мелкому каменистому ручью. Там, в тени ивняка и лозовника, жужжали стрекозы и переговаривались пташки, незаметные среди влажной и густой листвы.
По дороге, громыхая сбитыми из дубовых досок колесами, ковыляла телега. Копылы, наспех обмотанные серым выгоревшим на солнце льном, натягивали и рвали ткань. Бурый вол, впряженный в повозку, монотонно долбил сухую глину копытами. Массивную плосковерхую морду он опускал вниз с каждым шагом. Завораживающий до сонной дремы вид нарушал рой мошек, возглавляемых мухами и слепнями, что кружили над крупом вола и норовили саднить кожу под хвостом.

Разморенного жарой низкорослого возницу в тонком капюшоне раскачивало из стороны в сторону, только вожжи да борта мешали ему выпасть под колеса, хрустящие по глине. Подобно волу, склонил он голову, спину загорбатил, плечи вжал; не видел коршуна, а тот раскинул крылья в небесах, перья на оконечностях едва заметно шевелились, раскрывая суть полета. Хищник летел низко, ловил мелких пташек, что кружили у перелеска и клювами ловили мошкару и мушек.

Телега колесом на придорожный камень наскочила. Под тяжестью рассыпался песчаник. Повозка вздрогнула, скрипнула растяжно. Возница кликнул мать. И нестройными рядами рябчики и перепела из цветного разнотравья поднялись; не паря, а, наглядно, прыгая, волнами подались к перелеску с трелями, как посвист дудки. Крылья хлопали и укрывали в этом звуке почти лягушачий возглас «ва-ва», лишь по громкому «поль-полоть» определялись спасенные перепела.
Бабочки-белянки втроем игрались в догонялки, порхая у стеблей крушины, невозмутимые, озорные, занятые танцем.

Коршун к земле нырнул, набирая скорость, и на высоте борщевика с человеческий рост расправил хищник крылья, выставил желтые ячеисто-чешуйчатые лапы, как у ящерки, с растопыренными бурыми когтями. Спустя мгновение показалась его озабоченная, но грозная голова – брови хмурые; оттенка солнца глазами, искал он конкурентов, хищников – опасность. Трехлетка дикий. Он вновь в траву уткнулся, вновь поднялся, лоскут нежно-розового мяса вбок и вниз свисал из загнутого крючком клюва. Хищник поднял тушку и скрылся сам позади двух радостных близняшек: белыми с зеленоватыми жилками березок, что весело играли листьями, как девчушки – ручками.

Телега завихляла, просела на передний левый борт. Возница поводья натянул, тормоз закрепил – вогнал в отверстие деревянный штырь, таль накрепко сцепил колеса по правой стороне. Сам слез, затылок зачесал. Капюшон слетел на спину; литерой «J» изогнулся длинный хвост, у конца прижатый к телу плетеной пенькой вместо пояса. Не богатством выделялся паренек, и вол, по-видимому, общинным был. Телега, та, по-вероятности, своя, отцовская.

Паренек вздыхал, окрест смотрел, вдруг на помощь кто придет. Но вокруг места чудные и живые, человека редко встретишь на пути. Тем временем у горизонта собирались башни облаков, котел грозы уже варился, ветер подхватил его и понес к востоку. Непогода приближалась.

Колесо осмотрел, стрежень сломанный вынул, смерил, зажав в ладони. Затем стал озираться в поисках необходимой древесины. Углядев черемуху, воодушевился, оживился, от радости запрыгал. Вооружился топором и твердым шагом – дело знал – устремился к молодому деревцу. Ствол обхватил, проверил толщину. Взмахнул – ударил под углом. Древесина у черемухи особая: красножильная, крепкая, упругая. Еще взмахнул, еще ударил, доломал руками. Слезами потекла черемуха. А пахнет древесина сочно, сладко, похоже на лозу, да и кора отходит со схожей легкостью. Содрал древесную кожу, баклуша стала скользкой, точно слизнем пройденная; из рук выпадала. Парнишка ухватил ее краем одежды, обтер и проверил точна ли толщина. Кивнув себе, он с топором и новым стержнем направился обратно.

На вихрах зеленого тона перелеска слепил желтовато-белым цветом шрам порубленной черемухи; листья на оставленных без питания ветвях пожухли, с грустью смялись.

Воздух в поле плавился, парнишка взмок в одежде. Мух, слепней и мошкору горячим влажным телом привлекал. Нелепо, будто нехотя, отмахивался от них он топором. Грубо и быстро выдыхал, отгоняя насекомых от взмокшего лица. Капелька задержалась на кончике носа и не решалась пасть. Парнишка сдул ее, рассеяв.
И все же радостный, под дугой огромного глубокого синего неба, он размашисто шагал, высокого поднимая колени. Разнотравье разливалось пряным сбором ароматов.

Вол неспешно повернул массивную морду, поводил искривленными в стороны и вверх рогами, пока в фокусе большого заостренного по краям овала красного глаза не нашел парнишку.

Скоро снова в путь, легче будет, перестанут донимать свирепые до жаркой крови насекомые. Парнишка же надеялся успеть к сенокосу до грозы. Лишь тополя, безмятежно покоряясь порывам ветра, сбрасывали кудри, заполняя пространство пышной манной, словно подражали облакам.