ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ne nos inducas in tentationem…
“…и не введи нас во искушение”
1
Ранним июльским утром, по аллее, ведущей к городскому рынку, шёл некто Серафимов, мужчина лет… впрочем, был этот человек такой наружности и характера такого, что не только точного возраста невозможно было объяснить в нём, но самое понятие «возраст» не имело никакого значения. Одно можно было сказать о нём,– сер был, затёрт лицом, невыразителен повадками, незаметен…
Жил Серафимов неподалёку, в серой же, обшарпанной пятиэтажке, – с матерью, ветераном почтового труда и колченогой, коричнево-красной шерсти собачкой, не имеющей собственно имени, но отзывающейся на оклик «такса».
Работал наш герой на почте, как прежде и покойный отец его, при жизни запойный ветеран боёв. О пребывании его на войне окружающие догадывались по наличию в праздники ордена Красного знамени на груди и по редким, самому себе свирепым рассказам, из коих, случайно подслушав, можно было заключить, что служил Серафимов-старший в каких-то заградительных отрядах…
Сын же в армии никогда не был – по причине слабого здоровья, хотя роста был не маленького и упитанности выше средней… Так уж вышло, что врачи медкомиссии, раздев его догола, и вертя так и этак, решили юношу от армии освободить, а было ли это в результате скромного со стороны матери (в тайне от отца) подношение или вышло естественным образом – по причине глубоко скрытой болезни – неизвестно...
Он не посещал кружков любителей выпиливания лобзиком, выжигания по дереву и спортивных секций; не стоял в подъездах с гитарой и не зажимал по углам с любопытством постанывающих простушек… Серафимов много сидел дома – но не просто так, а в изучении книг разных потратив драгоценное время детства и юности… Зачитывался книгой и теперь – в то время, как одноклассники его бывшие женились и разводились, меняли места работы, уезжали на Север и в заграницы… словом, жили обычной жизнью, – Серафимов работал на почте и читал книги. Особенно интересовала его поэзия: он и сам писавший стихи и подписывающийся как «Фима Серый», легко запоминал по причине хорошей памяти целые поэмы, из чего потом сложным способом возделывал собственные произведения, не сомневаясь, впрочем, ни на минуту в их авторстве. Будучи от природы стеснительным и робким – в творчестве своём преображался: считал себя если не гением, то уж талантливым – точно!
Иногда он решался и посылал свои стихи в разные журналы, но реакция в редакциях была известная – молчание. Иногда он и сам прорывался к столу, но его гнали ото всюду – когда мягко, что-нибудь обещая, чаще – грубо, отмахиваясь, как от надоедливой мухи. Невостребованный Поэт замирал в нём на некоторое время, но слепили глаза золотые корешки чужих книг… Занять же себя другим не получалось, и долгими, злыми вечерами раздавался в комнате то треск разрываемой бумаги, то надменный, саркастический смех: в сизом табачном дыму колыхалась нервная тень сочинителя, расправляющего крылья…
Назвать его проживание на белом свете неудачным нельзя было ни в коем случае: Серафимов был здоров, имел работу, хобби и некоторое подобие общения с миром. Даже любовь коснулась его – и не однажды. Первая же девушка, какой будущий знаменитый поэт возжелал принадлежать навеки и умереть, если она того потребует – рассмеялась ему в лицо. С тех пор тот смех звучал в его голове всякий раз, когда он приближался к женщине ближе, чем на два шага…
Была у него и «взрослая» любовь: однажды сестра его соседки Виктории Сергеевны, приехавшая из провинции погостить и прикупить обновок для своих близняшек, повалила его, со смехом, на софу… минуты за две всё и кончилось. Желанный, долгожданный процесс тайного и запретного оказался до тошноты прост и вульгарен, а сам первооткрыватель был поражён почти до истерики. Когда женщина смущённо подёргала плачущего Серафимова за плечо, он отскочил от обнажённого, распростёртого тела с чувством, будто это тело было неживым, да и не человеческим вовсе…
Конечно же, Виктории Сергеевне стало всё известно: единственный его друг, слушатель и ценитель, казалось, никак не изменила к нему своего расположения – она по-прежнему была внимательна и терпелива… Каждый раз, когда Серафимов с дерматиновой папкой заходил к ней в комнату, она усаживалась в кресло и, поджав ноги и натянув на них край халата, внимала его неровному голосу. Поэт возбуждённо жестикулировал, временами даже брызгал слюной, но иногда, встречаясь с нею взглядом, видел, в смущении, в её больших глазах то новое, что появилось в них после отъезда соблазнительницы…
Виктория Сергеевна была женщиной немолодой, роста высокого, сухощава. Поговаривали, что она носит парик, и никогда не была замужем. Она не занимала хлеба по-соседски и ни к кому не заходила в гости. Стихи, что приносил поэт для чтения, и те, что она читала ему своим низким грудным голосом, сблизили их, но не настолько, чтобы он мог отделаться от чувства, какое бывает при общении с учителями.
Всё так бы и продолжалось, если бы не повторный приезд её провинциальной сестры, навсегда изменивший их отношения…
2
Рынок, к какому вели ноги Серафимова, являл собой обыкновенное грязное торговое место о двенадцати рядах, где грубили, обвешивали, норовили всучить гнилое, битое, испорченное и при этом ещё и божились в сторону находящейся неподалёку, на пригорке, небольшой церквушки.
Всякий раз, когда невнимательного, беспечного поэта здесь бессовестно обманывали, всякий раз, когда наглость базарного люда превосходила мыслимые нормы, на рынок бежала мать и, грозясь и плача, добивалась хоть частичной, но справедливости.
— Горе ты моё, — жалостливо причитала она дома, — как ты будешь жить на свете, когда я умру?!
Жила между тем уже долго и была в большой разнице в годах со своим сыночком, родив его поздно и как-то неожиданно даже для самой себя. Серафимов иногда стыдился матери, краснея почему-то, когда кто-нибудь называл её бабушкой, а его – внуком. Имея в их двухкомнатной малогабаритной квартирке отдельную комнату (мать после смерти мужа жила в проходной), он кричал на неё без видимой причины, когда она, без стука, тихо входила в захламленное жилище…
Койка с продавленной металлической сеткой, старый стол, на котором стояла купленная по случаю печатная машинка, два секретера, несколько полок, – всё битком набито книгами, бумагами. На узком подоконнике морилось табачным дымом растение каланхоэ: Серафимов не курил, но часто баловался дымом, – вдыхал и выдыхал его, не затягиваясь, наблюдая за причудливыми пепельно-синими витками… «Курил» он кубинские сигары, оставшиеся у него ещё с тех времён, когда стоили они в магазинах смешные деньги.
Между нами, у Серафимова были две тщательно охраняемые тайны. Под кроватью, в деревянном отцовском чемодане, лежало несколько «трофейных» немецких спортивно-эротических журналов. На их коричнево-белых страницах будущие захватчики со своими подругами исполняли разные акробатические этюды, демонстрируя обнажённую мощь и красоту арийской расы. Всякий раз, когда любопытный наследник, закрывшись в ванной на защёлку, рассматривал несуществующие за давностью лет прекрасные тела, происходило с ним какое-то необычное возбуждение – может, оттого, что человек не вечен…
Главная же тайна состояла в том, что теперь сын имел старое охотничье ружьё, стоявшее в кладовке-нише, здесь же, в комнате, за рядами каракулевых, плюшевых и твидовых раритетов. Совсем ещё юношей, когда родных его не было дома, с ружьём в руках, охотником обходил квартиру, целясь из-за штор в чужие окна… Став взрослым, оружие из ниши вытаскивал всё реже, а потом и вовсе забыл о нём.
3
Июль выдался необыкновенно жарким: в этих краях и не помнили такой суши – овощи в цене взлетели неимоверно, зато привозные фрукты были недороги: если персики ещё чего-то стоили, то абрикосы отдавались почти даром, – в доме в такую пору вкусно пахло южным садом и чем-то бархатисто-жарким, томным, сладким…
Есть по духоте не хотелось вовсе – поэт нажимал на фрукты и квас, за каким, хоть и не любил этого, стоял в потной очереди. Всякий раз, когда мать принималась стряпать щи, поставив на огонь кости, именуемые ею «мясом», приходилось сыну отправляться за овощами на рынок…
Взяв сумку, небольшую сумму денег, облачившись, по причине жары, в лёгкие брюки (шорты Серафимов не носил принципиально) и майку, на которой красовался улыбчивый медвежонок среди олимпийских колец, недовольный поэт, расслабленный духотой и валянием на диване, вышел из дому, чтобы вновь появиться в нём… другим человеком.
-----------------------------------------------------
продолжение следует
предупреждение: необычайно эротические абзацы здесь... из ряда вон, но к месту
Будь ласка, сообщай мне о продолжениях - могу просто пропустить. Договорились?
Привет, мой друг!