— И что ты так на него набросился? Несчастный человек, он и слова не мог ответить, — резонно заметил Халапуев.
— Да уж, брат, — вставил и своё слово Стопов.
— Бог знает, что наговорил. Нафантазировал. Слух какой-то ужасный и по нелепости, и по грубости раздул, — продолжал Халапуев.
— Кто, я?! Да кто, как не я, защищал его от всех гнусных нападок? — удивился Ноздрюхин, — Кому, как не мне, он открывал сердце своё, терзаемое томлением души?
Последняя фраза почему-то особо врезалась в слух Ивану Ильичу. Что-то знакомое. Точно где-то слышанное. Если припомнить наверняка, можно будет и угадать, какой роман, по всей видимости, сейчас читает Ноздрюхин.
— Кто как не я утешал его, когда он был на волосок от смерти, — Ноздрюхин не унимался, как человек, задетый за живое в лучших своих чувствах. Вероятно, он и в самом деле испытывал симпатию к Палачову. Вот только выливалось всё это в самых неподходящих формах, — Настолько тяжелы любовные раны. Кто уговаривал его от самоубийства? А вы думаете, зачем ещё я хотел купить эти пистолеты?
В своих фантазиях Ноздрюхин был столь упёрт и настойчив, что Стопов, по натуре своей склонный к доверчивости, поневоле подпадал под их влияние. И ему уже начинало казаться, что всё, о чём говорил в данную минуту Ноздрюхин, имело место в действительности. Хотя сам он был свидетелем обратного. Настолько был убедителен этот человек. К счастью, рядом сидел трезвый, рассудительный и попросту вменяемый Халапуев. Глядя на его скептическое выражение лица, Стопов возвращался к реальности и сам уже с сомнением качал головой при очередных ноздрюхинских россказнях.
Очевидно, Палачову было уже не миновать репутации провинциального Дон-Жуана, а, может быть, и Вертера. Смотря, в какую сторону подует ветер фантазий в голове у Ноздрюхина.
Халапуев вознамерился этому помешать. Решив, что если есть возможность оказать помощь хорошему человеку, то надо обязательно ею воспользоваться. Надо было спасти Палачова. А для этого следовало отвлечь Ноздрюхина чем-нибудь другим. Что в принципе было не очень сложно. Главное, не отпускать его от себя сейчас, можно даже напоить его у Стопова, что так же легко устроить, а потом рассказать под видом тайны какую-нибудь историю любой степени достоверности.
— Да он сам чуть меня не застрелил из этих самых пистолетов, когда я намекнул ему, что у дамы его сердца есть в Воронеже другой. Я как увидел их висящими на стене, меня аж дрожь проняла...
«С чего это так ему Воронеж в душу запал», — подумалось Халапуеву.
— ... ведь через них чуть с жизнью не расстался. Видели бы вы, сколько в нём решимости было. Это он так только с виду мягок. А как задета честь, в глазах бешенство. Огонь, а не человек. Слава Богу, произошла осечка. А вы говорите... — Ноздрюхин забыл, что они говорили и говорили ли что-нибудь вообще. Сбившись, он забыл и о чём говорил сам. Возможно, стал понимать, что своими бреднями заходит уж слишком далеко. Потому благоразумно перешёл на другую тему, не менее фантастическую, но всё-таки не относящуюся к жизни уезда. Рассказал о Монте-Карло. Как там один человек, естественно его хороший знакомый, проигрался до ниточки и уже вынужден был закладывать свой жилет. Но потом отыгрался. Да так, что уезжал сразу на двух экипажах. Каким образом это у него получилось, не уточнялось.
Ноздрюхина собственно уже никто и не слушал. Истории его лились как-то сами собой. Фоном. Гармонично соединяясь со скрипом колёс, стуком копыт и пофыркиванием лошадей. Лишь периодический гортанный смех нарушал идиллию, не давая Стопову и Халапуеву окончательно погрузиться в безмятежность и напоминая, что на говорившееся надо как-то реагировать. Они вымученно посмеивались на какую-нибудь «остроту». Ноздрюхин на это всякий раз приговаривал: «Так то, братцы» или «Знай наших». Добившись искусственного эффекта — ему и этого было достаточно, переходил к новой истории, коих знал великое множество. Но многое придумывал прямо тут. Рассказал про трёхрогого телёнка, родившегося в соседней губернии и роды которого он чуть ли не сам лично принимал; про двухвостого зайца, которого однажды, естественно, он же, подстрелил; про генерала, обнаружившего в себе дар ясновидения и за то пошедшего на повышение в службе по Его Государя Императора Высочайшему повелению; про... Да много чего, всего и не упомнить.
Только два его спутника были погружены в себя. Поток мыслей Стопова был покоен и благодушен. Его если и тревожили острые вопросы, то ни к чему конкретному они не приводили. Он обдумывал обычные темы. С забот о хозяйстве с лёгкостью, на какую способен только русский человек мыслительного склада, особенно живущий в провинции, перескакивал на положение крестьян, а оттуда на славянский вопрос в Европе, тему очень популярную в России. Думая о хозяйстве, Стопов, так ни к чему не мог не прийти. Для него это было почти абстрактное понятие. Мысли Халапуева носили более практический оттенок, были более рассудительны, если так можно выразиться. Конечно, и его беспокоили общие для всех образованных людей темы. Но на данный момент его главным образом заботил предстоящий вечер, в организации которого он принимал самое активное участие.
Ноздрюхин же, похоже, выдохся или, может, делал передышку, набирался сил. Он заметно приумолк. Всё больше глазел по сторонам, прицеливался пальцем как пистолетом в ворон. И, по-видимому, боясь тишины, принялся насвистывать мелодию из модной в ту пору оперетки. Потом что-то привлекло его внимание. Он даже толкнул Стопова с полным восхищения возгласом «Каково, а?» Стопов посмотрел в указанную сторону, но ничего так и не разглядел. То ли говорилось о высокой берёзе, то ли о пригорке необычной формы, то ли о пролетевшем перепеле. Иван Ильич так и не понял. Всё же из деликатности он кивнул. Ноздрюхин кивнул в ответ.
Уже подъезжая к дому, Ивана Ильича вдруг озарило. По сути у него ведь почти ничего не готово. Как он вообще будет принимать гостей? Где их размещать? Столько волнений ему предстояло. Столько сложностей. От этих мыслей ему сделалось бесконечно грустно.
— Подъезжаем, — обречённо выдохнул он.
