На следующий день повторилась история, ставшая уже привычной. Снова кто-то неожиданно и без предупреждения уехал. Только если раньше к этому можно было отнестись спокойно. Уехали и чёрт с ними. Отсутствие Тумбовых, как и их присутствие, не бросалось в глаза. Братья больше слушали, чем говорили. И больше ели, чем слушали. Гостями они были непритязательными. Без них не стало легче, но и тяжелее тоже. Никак. Что есть они, что нет их. Некоторые из гостей, скажи им спустя какое-то время, что рядом с ними в эти дни находились Тумбовы, пожалуй, даже удивились бы. О Четвертинкине забыли и подавно. Даже говоривший с ним, не всегда замечал его. Так что внезапный уход этих трёх мало на кого подействовал. Теперь же куда-то подевался сам Мясоедов, оставив в полном недоумении свою супругу. Возможно, впервые ей стало неловко и стыдно. Она не могла найти оправдания такому поступку своего мужа. Как ни старалась она и желавшие услужить ей, объяснить этот уход не получалось. Как состоящего на государственной службе, в принципе его могли срочно вызвать. Но разве к нему кто-нибудь приезжал? Нет, никого не было. Опрашивали слуг. Но никто ничего не видел. Не видели, чтобы кто-нибудь приезжал или уезжал. Пошли к мясоедовскому лакею Никитке. Тот поначалу вид имел перепуганный, отвечал торопливо. Он то думал, что его «тянут» за распитие хозяйского вина, чем они с Илейкой также промышляли. Но как узнал, что это всего лишь о барине, вернул себе прежнюю самоуверенность. Отвечал, задрав нос. Обратились к Епистофану.
— Где барин?
— А шут его знает. Я за него не ответчик.
— А Тумбовы? Может, они за ним куда-то уехали?
— Может, и уехали. Шут их знает. Я за них не ответчик.
— Дурак, — заключил Иван Ильич.
Прохор на этот раз согласился с хозяином.
Странно это было. Предыдущим исчезновениям как-то можно было ещё придумать оправдание. Это же было чересчур не типично, не «по-мясоедовски». С конюшни никто не уезжал. Все экипажи стояли на своих местах. Куда он мог уйти? В лес? И что ему там могло понадобиться? К себе домой? Но это же так далеко. Да ещё по таким дорогам. Да такой солидный человек. Станет он пешком ходить. И почему жену свою не поставил предварительно в известность? Это же даже почти неприлично. Было от чего поломать голову.
Бедная госпожа Мясоедова от всего этого в расстройство пришла. Отказывалась от угоще-ний, не пила вин. Только воду. Удалилась к себе в комнату. К ней отрядили послов в лице Вахмистровой и Гаврилиной, которые по очереди шли её успокаивать. Ходила и Лизавета Антоновна, и Иван Ильич. Женщины совещались, какое средство применить к удручённой Мясоедовой. Гаврилина не к месту советовала нашатырь. Вахмистрова предлагала успокоительного ей дать, которого у Стоповых не было. Лизавета Антоновна расхваливала шампанское, как наилучший способ против любой хандры. Они до того договорились, что решили всё это вместе применить. На счастье больной, вернее плохо себя чувствующей, тут же и отказались от этой идеи. Каждая стояла на своём методе, как на единственно правильном.
Мясоедова лежала на диване, готовая в любую минуту заплакать. По крайней мере такое впечатление создавалось, судя по её внешнему виду. Заметно побледневшая, с покрасневшими глазами. Возможно, потихоньку она успела всплакнуть. Все очень её жалели. И более всех Иван Ильич. Он не мог найти себе места и переживал не менее самой Мясоедовой. Никакая книга, как бы остроумно она ни была написана, не могла развлечь его. Еда, как бы хорошо приготовлена она ни была, не радовала. Лишь вино ещё приносило некоторое облегчение.
Чуть не полдня Мясоедова не показывалась. С трудом убедили её, что у всего, даже у такого удивительного поступка, должно быть объяснение. Просто не может не быть. Раз ушёл Мясоедов, значит, имел на то какие-то веские причины. И без сомнения со временем всё объяснит. Она, то ли поддавшись на уговоры, то ли утомившись переживанием, и в самом деле немного успокоилась. К обеду Мясоедова нашла в себе силы сесть со всеми за стол и даже опробовала специально для неё приготовленных пирожков. После выпитого и съеденного щёки её вернули себе розоватость. Усилиями Казимира она немного повеселела. Успокоился и Иван Ильич. Он переживал не столько из-за обидного для него, как для хозяина дома, уход Мясоедова, сколько за самого Мясоедова, которому, видимо, пришлось брести по незнакомой местности, одному, да ещё пешком, к чему он явно не был привычен. Иван Ильича в первую очередь заботил комфорт гостей.
Мясоедова обрела прежнюю внушающую уважение манеру держаться. Объявила, что как ей ни тяжело будет покидать такое блестящее общество, но она всё-таки уедет. Гаврилины, услышав, что общество, к которому и они имеют непосредственное отношение названо «блестящим», слегка приподняли носы и расправили плечи. Вахмистровы, и без того считавшие себя высшим обществом, отдали должное её объективности. И вправду чем не блестящее общество? Тут тебе и действительный статский советник и заезжий иностранец самого изысканного обращения, учёный и путешественник. Да и сами Вахмистровы не мелкая сошка какая-нибудь. Они о себе это точно знали. Полицмейстер в уезде почти что первое по важности лицо. Да и жена у него видная. Нередко её первой красавицей называли. Часто ей об этом говорили. Многие искренно так и думали. И Стопов на всех произвёл самое лучшее впечатление. И в тётке его тоже замечалось при близком рассмотрении определённое обаяние и светскость. Даже Штэйн был неплох. Раз такие люди как Казимир и Зарр-Гаджа-Бун терпели его рядом с собой и не просто терпели, а ещё и за приятеля почитали, значит, и в нём было что-нибудь. Ну а то, что разные Гаврилины и Тумбовы всякие тоже приехали, так ведь соседи как-никак и потом не самого худшего пошиба. Бывают и хуже. Вон хоть Ноздрюхина взять. Хорошо, что он уехал. Но куда всё-таки мог уйти Мясоедов? Особо над этим ломал голову Вахмистров, опасаясь, нет ли тут опасности и для него. Эти двое были тесно связаны служебными делами и кое-какими ещё. Если б вдруг, не дай Бог, у одного начались проблемы, инспекция какая-нибудь или ревизия, на втором это неизбежно бы отразилось с той же силою. Вахмистрову уже тяжеловато было продолжать развлекаться с прежней лёгкостью. А вдруг в самом деле инспекция какая-то грядёт? Может, Зарр-Гаджа-Бун доверительно шепнул что-то? Вахмистров подходил со своими волнениями к Савелию Степановичу. Тот ничего такого не предвидел и, хоть без Мясоедова явно загрустил — это было заметно, всё же сохранял безмятежность. Вахмистровы совещались, что им предпринять. Решили, что пока Савелий Степанович здесь, и им лучше всего оставаться. Также мелькнула идея у сообразительной Вахмистровой каким-нибудь образом к себе заманить двух высоких гостей. Она настаивала, что знакомство с Казимиром тоже весьма полезно. Большая удача сойтись с такими людьми и большая глупость не воспользоваться этим случаем. Знакомство надо было развивать. Тем более если Мясоедовы удалялись. Были приняты в расчёт и соображения мужа. Даже если и грозило что-то, то тем более надо было держаться за Зарр-Гаджа-Буна. Знакомого действительного статского советника не посмеют тронуть. Это их долг, как первых людей в езде, остаться. Убедившись в этом сама, Вахмистрова смогла убедить и своего супруга. Они были той парой, где господствует взаимопонимание, где жена вникает в дела своего мужа, а муж выслушивает советы жены и даже следует им. Кстати, без такого надёжного тыла Вахмистров бы, наверное, и не достиг своего положения. Жена была ему надёжным помощником. Так что он внял голосу рассудка, который говорил с ним через госпожу Вахмистрову, и согласился, что каковы бы ни были мотивы Мясоедова, им не стоит поддаваться панике. Понравилась ему и мысль пригласить к себе Зарр-Гаджа-Буна. Государственная служба — дело тонкое, требующее умения мыслить стратегически, чтобы просчитывать ситуацию на два хода вперёд. В этом Вахмистрову, предпочитавшему рубить с плеча, и приходила на помощь его жена.
Почти все стали напряжённее. Зарр-Гаджа-Бун был всё так же чванливо надут, но какое-то едва заметное облачко пробегало и по его недоступной страстям физиономии. Впрочем, сомнительно, чтобы вызвано это могло быть происходящим кругом. Скорее всего обеспокоен он был чем-то глубоко своим. Что вообще может беспокоить действительного статского советника? Уж точно не мелочи обыденной жизни и тем более какие-то служебные дрязги и волнения. До таких высот подобные грозы не доходят. Второй из троицы, Штэйн как ни в чём не бывало шутил и хохмил. Видимо, не смущаясь тем, что смеётся он один. Казимиру стоило немалых трудов развеять хандру среди своих поклонниц. Он даже смог вселить Мясоедовой мысль, что не стоит ей никуда ехать, а лучше остаться и ждать пока всё само наладится. Убедил в том, что всё несомненно разрешится и, конечно, самым безобидным образом. Сила его обаяния была огромна и действовала на всех женщин непревзойдённо. Не было ничего в женском сердце и тем более уме, чем бы он не смог управлять. Только Лизавета Антоновна и то лишь благодаря плохому слуху и спасительной старости умудрилась устоять перед его чарами. Устояла и женская часть прислуги. Но на них Казимир и не пытался влиять. Так что, может быть, захоти он этого, и деревенские бабы начали бы восторгаться им. Конечно, на свой лад, как умеют. Даже простоватый Гаврилин что-то чувствовал в общем настрое. Но уж больно Штэйн интересное рассказывал и как раз о делах, волновавших его в последнее время. Наклонившись почти вплотную и кошачьи жмурясь от удовольствия, Гаврилин выслушивал советы и премудрости.
Понемногу к людям возвращалась необходимая в гостях и за столом легкомысленность. Хотя Стопов всё равно не мог расслабиться. Обаяние Казимира, уверенный вид Зарр-Гаджа-Буна и деловая сноровка Штэйна не действовали на него так, как на других. Вечером он пошёл всерьёз поговорить с Прохором, которого считал ответственным за всё, происходящее в доме. В каком-то смысле Прохор добился чего хотел — главенства над всеми прочими слугами, вот только выражалось это в повышенной ответственности, и за себя, и за них всех. Иван Ильич выругал лакея, за то что тот ни за чем не следит, не выполняет прямых своих обязанностей, а те, что всё-таки выполняет, делает из рук вон плохо, так что лучше бы и вовсе ничего не делал, что он вообще бестолочь и дурак. Припомнил ему и прошлые оплошности. Прохору нечего было сворчать на это. Многое из сказанного было справедливо. И он это сознавал. Отделался привычной отговоркой, что не может за всем уследить. Иван Ильич ругнул его и за эту отговорку. Прохор и ей нашёл оправдание. В конце Иван Ильич сделал внушение, чтобы отныне зорко следил за всем. Нисколько не удовлетворившись и понимая, что толку всё равно не выйдет, Стопов отправился спать. Пошёл спать и Прохор.
