Утром не произошло ничего необычного. Опять кое-кого не досчитались. И снова никто ничего не видел. Только в этот раз дело обретало несколько конфузный, почти скандальный оттенок. Пропала госпожа Мясоедова. Она могла и уехать как обещала. Но не было и Гаврилина. И уже его супруга не могла взять в толк, куда он подевался.
Ещё до обнаружения новой пропажи Иван Ильич советовался с Лизаветой Антоновной, уместно ли ему будет, на правах хозяина, осведомиться у госпожи Мясоедовой о её самочувствии, в связи с таким её состоянием. Лизавета Антоновна, со второго раза всё-таки расслышав вопрос, одобрила его идею.
— Непременно. Обязательно и непременно. Надо её успокоить. Может, это вообще всё шутка, — ей опять вспомнились проделки подвыпивших вояк прошлого, которые и почище, между прочим, номера откалывали. Хотя Мясоедов был и не военный и никак не походил на любителя подобных забав, на что не преминул указать Иван Ильич.
— Раз в год и холостое ружьё стреляет. Раз в год и серьёзный мужчина может пофанфоронить, — резонировала Лизавета Антоновна.
Признав за этим рассуждением некоторую относительную правоту, Иван Ильич направился в комнату, отведённую чете Мясоедовых, где от четы оставалась лишь одна её половина. Не знал он, как и с чего начать, чтобы хорошо всё вышло, чтобы не обидеть и не задеть лишний раз расстроенных чувств. В этом Лизавета Антоновна не могла ему помочь. Она всегда предпочитала «идти напрямик» и «бить в лоб», как поступали в своё время гусары. Стопов опасался этого прямолинейного пути. Хотел даже по-французски начать, чтобы по-изящнее вышло. «Мадам, я... лучше — все мы... весьма обеспокоены по поводу вашего расстройства... огорчения, — здесь проступал подводный камень, — по поводу... опять этот повод.. в связи с неожиданным... лучше несколько неожиданным уездом... или убытием вашего супруга. Вам не следует так... переживать... огорчаться... реагировать. Конечно, всё объясниться со временем. И все мы посмеёмся, может быть, над тем, как из мухи делали слона... Хотя смех тут не к месту», — Иван Ильич долго думал, как начать свою речь.
Стопов постучал. Ни ответа, ни шороха, никакой реакции, вообще ничего не последовало. Постучал ещё. Опять ничего. Позвал. И, поскольку снова ничего не произошло, позвал ещё раз. Набравшись смелости, повернул ручку. Все заготовленные слова к этому моменту уже забылись окончательно. Комната была пуста. Кровать застелена. Вышел Стопов заметно побледневшим. Словно только что пережив тяжелейший разговор. Мясоедова собиралась уехать. Но почему так? Куда все вообще уходили? Зачем? Почему? Всё это было странно, фантастично, нелепо. Для него, хозяина, просто ужасно. Ещё один удар. Гости разбегались как тараканы. Необходимо было усилить заботу о удобстве оставшихся, чтобы хотя бы попытаться сгладить то неприятное впечатление, которое могло уже создаться.
Пошёл на кухню, предупредил Аксинью, чтобы всё было «по первому разряду». Аксинья не понимала, что такое «разряд» и какой он бывает первый. Но заверила, что будет готовить «с пониманием». Пока Иван Ильич раздумывал, что она этим хотела сказать, влетала Настасья или, как её все привыкли называть, Настька. Румяная, вечно улыбчивая. Что бы ей ни говорили, она потупляла взгляд и улыбалась, будто от услышанной сальности. Влетела как ураган, окрылённая какою-то новостью. Не ожидая застать на кухне барина, замерла, смущённо потупилась и так, не поднимая глаз, поздоровалась. Не удержавшись, расплылась в глуповатой улыбке. Вопрос «Что-нибудь случилось?» как плотину прорвал. Девушка бойко затараторила о том, что «напроисходило» в деревне за последний день. Тут тебе и драка.
— Васька Егора в грудь толкнул. А тот его поленом огрел. Так почти и уходил. Насилу потом растащили, — Настька говорила с гордостью за селян, мол, учитесь, как жить надо, — А потом ещё Машка, тютюха эта, бельё в реке полоскала. Да так всё и повыронила, а бельё унесло. Насилу потом выловили. — эта история была не из самых интересных, что понимала и сама рассказчица, потому сразу перешла к главному, — Агафьевна, Агафьевна то наша... (Агафьевна была местной знаменитостью. Выжившая из ума и за то пользовавшаяся большим почётом у крестьян старуха. Она во всём усматривала происки лукавого. Тем более ей должны были не понравиться стоповские гости)... Она ещё, как гости приехали, особливо эти чёрные марвы...
— Мавры, — поправил Иван Ильич. Хотя то были даже и не мавры, а чистокровные негры.
— Оне самые. Марвы, значит, приехали. Так Агафьевна как их увидала, сразу говорит, что это, значит, нечисть и бесовьё. Оченно ей иноземцы не понравились. Почуралась на них. Как заперлась у себя. И давай молиться. На образа всё. Так и молится. И всё чертей поминает. Цельный день не показывалась, не выходила даже. К ней утром то когда вошли. Проведать, как там она. Всё ж таки цельный день не видать её было...
Иван Ильич терял интерес. Всё труднее ему было слушать.
— ... думали то, она там всё молится или немочь какая случилась. С ней уж бывало. С месяц как назад. Цельный день провалялась. Только не молилась тогда. Просто лежала. А потом ничего, оклемалась. Своих то, божьих людей, чай, Бог бережёт. Так вошли, значит. А у ней никого. И её самой нету. Пропала Агафьевна, — резко оборвала свой рассказ Настька.
Иван Ильич отчётливо уловил только последнюю фразу.
Агафьевна всё время что-нибудь устраивала, но так, чтобы совсем пропасть. Этого за ней не водилось. Не пропадала она ещё ни разу. В деревне это было что-то небывалое. Тем любопытнее было бабам обсуждать.
— Куда ж она, болезная, подевалась? Может, в лесу заплутала, — испуганно крестясь, предположила Аксинья.
— Чего ей в лесу делать?
— И то верно. Может, ушла куда?
— Никто не видал.
— А что ж соседи?
— Никто ничего не слыхал. До того всё молилась. А тут пропала.
— Батюшки, что ж её так угораздило?
— Пропала и всё тут.
— Что ж думают?
— Гадают, что черти её утащили.
— Какие ж черти? Чертям в избу не войти.
— А они через трубу.
Теперь уже обе закрестились. Далее были перебраны всевозможные версии. И то, что черти унесли, и сглаз, и порча, и что Агафьевна на самом деле ведьма была «хоть и с благочестием» и что она через трубу на шабаш улетела.
Убедившись, что это надолго, Иван Ильич удалился.
Опросил по поводу Мясоедовой лакея Никитку. Тот, лишившись уже обоих хозяев и забыв, что для иных он «Никита Семёныч», растерял всю свою уверенность. От страха «эскал» после каждого слова.
— Господа-с мне-с ничего-с не сказывали-с. Не знаю-с и куда девались они-с. Мне-с ничего-с не сказывали-с. Богом клянусь. — Он бы и в конце пустил ещё словоерс, если б только можно было. Ему было чего бояться. Совершенно один. К тому же с некой имеющейся виной. Хоть прямого проступка за ним и нет, но неведение в вину легко можно обернуть. Как так лакей не знает, где его собственные господа? Уже не до гордости было.
Далее на очереди стоял Прохор, который не справился с возложенным на него заданием следить за всем происходящим в доме.
— Как же ж я могу знать? Когда никто ничего не знает, — оправдывался Прохор.
Тогда Иван Ильич выругал его за то, что досаждает Савелию Степановичу. Прохор был слуга не самого изящного обхождения. В нём вообще отсутствовало такое качество как изящество. Оказывая какую-нибудь услугу, даже искренно и из самых лучших побуждений, он мог и обругать, и напортить. Не со злости. Таков у него был характер. От этого и хотел оградить своего гостя Иван Ильич.
Прохор обиделся не на шутку. Сильнее чем обычно обижался на замечания. Он был задет за живое.
— Как же? Это чтобы я? Да я же... Да что же ж это? — возмущался и негодовал Прохор. Какое-то время повосклицав, он объяснил, что с «большими людьми» иначе нельзя, что с ними почтительное обхождение нужно и что в этом, то есть в почтительном обхождении, ему равных мало, если вообще таковые есть. В доказательство приводил растяпу Афанашку, которого «к приличным людям допускать нельзя». Поскольку Афанашку Прохор не подпускал к одному лишь Савелию Степановичу, выходило, что другие, по его мнению, на «приличных людей» не тянули. Потом Епистофан, «хоть и свояк», а тоже не годился. — Что он, что хозяин его. Оба хороши. Что на языке, то и на уме. Как такому человеку Савелия Степановича можно доверить? — обругал и Никитку с Илейкой. — Носы только до неба держат. А как до работы, тут их нет. Это вообще что ж за слуги такие, которые к чужим господам без почтения? А? — сурово допытывал Прохор Ивана Ильича. На утверждение, что у Зарр-Гаджа-Буна и свои слуги есть, лакей презрительно скривился. — Дикари, и есть дикари. Как они могут услужить? Костюма даже почистить не умеют. — в принципе, как ни тяжело было это признать, Прохор был прав в том, что считал бестолковыми всех слуг. Вот только себя он почему-то полагал исключением.
Не зная, что ещё можно сделать, Иван Ильич обратился к Казимиру за советом. В иных обстоятельствах пошёл бы к Халапуеву, но его не было. Казимир же представлялся наиболее здравомыслящим и способным помочь. Всегда спокойный, не теряющий присутствия духа. Он смог ободрить Стопова. Привёл несколько доводов вполне правдоподобных и реалистичных. Слушая его размеренный бархатистый голос, внемля плавно переливавшейся по фразам мысли, Иван Ильич всё более успокаивался. Внезапные бесцеремонные уходы гостей уже не казались чем-то огорчительным, из ряда вон выходящим. Ушли, так ушли. Подумаешь? Опять значимей становились недочитанные книги, собственные размышления. Обретал прежнюю притягательность любимый диван. Гости и их комфорт начинали заботить гораздо меньше. Казимир оказывал поистине волшебное действие. Иван Ильич вернулся к себе в спальню и соснул там часок-другой. Встал же потом с лёгкой головой и спокойным сердцем. Он забыл о Мясоедовой и Гаврилине и не вспомнил бы, если б Гаврилина не напомнила о них своим встревоженным видом.
Очередь переживать за исчезнувшего мужа перешла от Мясоедовой, тоже куда-то подевавшейся, к Гаврилиной. Она будучи помещицей, а не чиновницей, не сдерживала себя. Да и платочки у неё были не такого качества, их можно было не щадить. Она открыто, не стесняясь, поплакивала и пошмыгивала носом, вызывая ещё больше жалости, чем недавно Мясоедова. Пытавшаяся её утешить, Вахмистрова не знала, чем помочь. Плохую службу сыграл и её муж. Дабы развеять тоску, он спел романс. Пел он замечательно. С чувством. И романс был неплохой. Но только в припеве там были слова «Куда, куда любимый мой исчез?» Этого петь определённо не надо было. Гаврилина от этого разошлась плачем. Пришлось отводить её наверх, где поплакав ещё немного, она уснула. И хоть сон её был ровен и покоен, бодрствование Стопова снова омрачалось. Ни о каком диване и спокойном чтении не могло быть и речи. Не могло быть ему покоя, когда он помнит, в каком несчастном состоянии один из его гостей и когда никто не знает, что сталось с остальными. Снова хотелось идти к Казимиру.
