— Ей Богу, дядя Прохор, — рассказывал потом Афанашка Прохору, — господа Кантемир...
— Казимир, дурья башка.
— Ну Казимир и этот второй Штэрн...
— Штэйн, дурачина.
— И Штэйн, значит. Казимир, значит, с лица бледный...
— Он всегда бледный. Такая у них природная склонность.
— Так совсем бледный стал. Как покойник. И исхудел. Ну, прямо, покойник перед тем, как преставиться. А второй, Штэйн этот, эти при рогах были. Из головы у него рога торчали...
— Ну да, а сзади хвост.
— Хвоста не видал. Может, они его под костюмом спрятали.
— Надрался, паршивец. Гляди, замечу, что у господ со стола тащишь, уши надеру.
— Ну, дядя Прохор, не пил я. Вы же мне не дали. А я видел, своими глазами видел. Один с рогами, другой весь синий.
— Тьфу, бестолочь. Иди лучше в гостиной подмети. С утра уже сподобились насорить. — Прохор как хозяин дома, то есть как слуга хозяина, взялся руководить слугами приезжими и перекидывал на них некоторые свои обязанности. Афанашка безропотно и всегда бестолково выполнял всё, что ему говорили. Епистофан делал что-нибудь только в виде большого одолжения. Илья Лексеич и Никита Семёныч не делали ничего.
В лице Прохора Афанашка на смог найти найти благодарного слушателя. Но зато на кухне его слушали во все уши. Бабы были более восприимчивы к подобным историям. Аксинья охала и крестилась. Настька прекратила улыбаться, что с нею бывало крайне редко. Вряд ли, правда, они так уж верили ему. Но слушали с интересом. Отдавая долг его умению рассказчика и богатой фантазии. Афанашка не удержался и кой-чего добавил от себя. У Штэйна уже появился хвост. А у Казимира на плече сидел чёрный ворон, который к концу рассказа начал говорить человеческим голосом. Афанашка и сам понимал в душе, что завирается, но остановиться не мог. Ни одно событие не удерживалось у него в голове. Тут же слетало с языка. Далее виденное им, предварительно претерпев новые фантастические метаморфозы, забылось за делами, за беготнёй. Хотел было ещё барыне доложить. Она большая любительница до таких историй. Но барин за какую-то провинность выдрал его за ухо, так оно вовсе вылетело из головы.
Не считая этого эпизода, день проходил так же, как предыдущий, так же, как должен был пройти и следующий. Дамы прогуливались по саду в компании с Казимиром. Гаврилин и Тумбовы выслушивали от Штэйна советы и истории из его богатого делового опыта. Мясоедов и Вахмистров развлекали Зарр-Гаджа-Буна.
Снова был накрыт стол. Правда, уже уступающий первому в изобилии напитков и лакомств. Да и ели уже без прежнего энтузиазма. В России любят закармливать гостей словно на убой. Зато дворня оценила. От господ оставалось столько всего, чего бы они никогда в жизни не попробовали. По вечерам Прохор и Епистофан занимались дегустацией вин с последующим критическим обсуждением их достоинств. Правда, предпочтения всё же отдавались водке. Она и привычней, и доступней. Оба сходились на том, что вино, какое бы оно хорошее и французское ни было, всё-таки уступает водке по доставляемому удовольствию. Хотя Прохор и отдавал должное красному вину. Епистофан, единственно в силу характера и в пику Прохору, стоял за белое, которое и не любил вовсе.
Днём ничего особенного не делали. Не спеша ели и пили, беседовали, лениво бродили по саду. Некоторые, не выспавшись, начинали откровенно подрёмывать. Лизавета Антоновна утешала себя надеждой, что к вечеру гости ещё разойдутся. Ведь осталось ещё четыре бутылки игристого. Факт, что шампанское может закончиться и что произойти это должно скоро, поразил Ноздрюхина. Выпив его больше всех, он не мог поверить.
— Как так? Шампанского всего четыре бутылки, — удивлялся он, — надо послать. Непонятно только, кого и куда намеревался он посылать. То, что было выпито, итак доставалось большими трудами и немалыми деньгами. Стопов, подбадриваемый своей тётушкой, дабы не ударить в грязь лицом, не посмел бы поставить на стол какой-нибудь дешёвки. Только всё самое лучшее, французское. Даже Мясоедов оценил. Даже жена его похвалила. И не из вежливости одной. Действительно понравилось.
Стопов, утомившись ролью всеобщего развлекателя, вновь обращался к скуке. Ему уже не хватало обычного времяпрепровождения. Разумеется, внешне это никак не выражалось. Он был всё так же приветлив и общителен, находил в себе силы, чтобы шутить. Но победить собственное равнодушие всё же не мог.
Беседы за столом поддерживались в основном Казимиром и Штэйном, реже их приятелем Зарр-Гаджа-Буном, преданное окружение которых не отставало от них ни на шаг, ловя каждое произносимое слово. За столом старались садиться около них. Жёны предпочитали компанию мужей обществу Казимира. Мужьям большее удовольствие доставляло общаться с двумя другими.
Вечером, пока все отправились на прогулку, Иван Ильич, сидя в беседке, надёжно укрытой кустами сирени, любовался наступающим закатом. Более всего на свете любил он такие моменты. Когда спадает дневная жара, но ещё не прохладно. Идеальная температура вкупе с воцарившейся тишиной создавали неповторимую атмосферу. Не шевелясь, он вдыхал полной грудью, наслаждаясь каждой переживаемой секундой.
— Как хорошо было бы, если бы всё время было вот так, — вырвалось у него.
— Прекрасная погода, — услышал он у себя за спиной тихий вкрадчивый голос.
Это был Казимир. Ему каким-то образом удалось отделаться от своих поклонниц.
Стопов ничего не отвечал. Он был настолько переполнен обуревавшим его чувством абсолютной умиротворённости, что опасался нарушить хоть чем-нибудь эту безмятежность.
— Прекрасная погода. Русское лето имеет свои неоспоримые преимущества. Только здесь бывают такие чудные вечера. Франция хороша осенью. Италия, как и Греция, в любое время года. Но Россия — страна крайностей. Лучше всего её дух, её красота проявляются в явлениях противоположных друг другу. Зимой, когда снег в соединении с морозным воздухом покрывают её просторы живописнейшими узорами, и летом, когда освободившаяся от зимнего оцепенения природа щедро расточает накопленные ею дары. Русское лето — это подлинное чудо, которое было бы невозможно без такой природы. Русские леса сохранили свой первозданный вид. По обилию растительности и богатству животного мира они уступают разве что тропическим джунглям. А какие здесь люди... Восточный фатализм уживается со славянской страстностью, прибавить к этому ещё неистребимую тягу к европейской образованности. Невообразимое сочетание... Без сомнения, мы правильно сделали, что выбрали Россию, — словно сам с собою рассуждал Казимир.
Стопов не стремился уловить смысл в его словах. Не вслушиваясь, кивал головой. Ему ничего не хотелось. В его душе был полный покой. Хотя это и не было счастье. Не оставляла какая-то тихая, едва шевелящаяся в сердце грусть.
— Очень правильно, что именно у вас мы все собрались. Просто идеальное место. Идеальное...
Иван Ильич не заметил, как Казимир удалился. Воздух становился холоднее, обострялись запахи. Кое-где наиболее смелые сверчки уже заводили свои трели. Пока ещё несмело, неуверенно, словно музыкант, настраивающий инструмент.
Как-то неловко, по-стариковски, с кряхтением поднялся Иван Ильич. Гости возвращались с прогулки. В доме накрывали на стол. Собирались пить чай с вареньем.
Жёны Мясоедова и Вахмистрова шли под ручку, о чём-то шушукаясь друг с другом.
Штэйн был уже за столом. Он всегда первым поспевал к нему. Подошедший Казимир шепнул ему что-то по-немецки. Что-то, по всей видимости, ироничное, отчего Штэйн сокрушённо покачал головой.
Мясоедов имел кислое выражение лица. Его донимала изжога. На плохом самочувствии сказался и вчерашний проигрыш. Он к такому не привык. Вахмистров, напротив, весь сиял. Напевал и пританцовывал. Днём он смог отыграться.
Зарр-Гаджа-Бун всё делал торжественно и громко. Когда он шёл, скрипели не только половицы, во всю работала одышка. Он сопел ноздрями, фыркал ртом и посвистывал грудью. Неизбежно все на него оглядывались, некоторые с восхищением. Солидный человек и идти должен соответствующим образом. Его видно и слышно должно быть. Бегать там и суетиться разные Четвертинкины могут. Действительные же статские советники не обязаны прыгунком скакать. За них всегда найдётся кому посуетиться.
К чаю пришли не все. Куда-то смылся Ноздрюхин. Что ничего кроме облегчения вызвать не могло. Даже Тумбовы оценили это. Проигрываясь всё больше, он всё настойчивее обращался к ним за деньгами и всё больше сердился, поскольку никто ему ничего не давал. Успел уже назвать Гошу дураком, а Митю болваном. Его общество почти никому не удавалось вынести, кроме разве что Халапуева и Стопова, к которым и сам Ноздрюхин относился снисходительней чем к другим, не злоупотребляя их дружбой. Халапуев был из тех редких людей, что у всех вызывают уважение и симпатию. К Стопову же всех располагала его природная мягкость.
Люди набирались сил. Беседа разгоралась с новой силой. За день были поднакоплены аргументы, вспомнились забытые факты, затухнувшие темы снова вспыхивали. Мясоедов, по-индюшачьи прижимая подбородок к горлу, просвещал всех насчёт нового уложения, неосторожно воспринятого некоторыми революционным. Но на самом деле ещё нельзя было ничего более-менее определённого сказать о нём, поскольку неизвестно было мнение губернатора по этому поводу. Вахмистров говорил о изменениях в судопроизводстве и новых цивилизованных кандалах, более лёгких и «удобных». Он сам на минуту их примерил и нашёл очень даже сносными. «Носи — не хочу». Гаврилин мычал о своём. Покос. Заготовка сена. Каков должен быть навоз. Он говорил, нисколько не сообразуясь с тем, что рядом сидели дамы. Мясоедова и Вахмистрова возводили очи горе и прикрывали рты ладошками, что у них означало наивысшую степень смущения. Госпожа Гаврилина подпихивала локтём своего мужа. Но тщетно. Попав на любимую колею, он был неостановим. С навоза перешёл на перегной. Смакуя подробности, рассказал о болезнях, приключающихся у скота. Лизавета Антоновна, услышав, что речь зашла о лошадях, вставила и свои замечания, довольно дельные. Она повторяла идеи своего гувернёра, которые несколько отличались от распространённой в России концепции. Скоро Лизавета Антоновна и Гаврилин вступили в оживлённый спор. Оба не хотели уступать. И, наверное, их обмен взглядами мог бы перерасти в перепалку, если бы не вмешался миролюбивый Стопов. Он перевёл разговор в другое, более спокойное русло. Помог ему и Казимир, который искусно развёл оппонентов, дав каждому подходящую ему историю. Поняв, что о лошадях более не будет ни слова, Лизавета Антоновна замолчала. Изредка только делала одно, другое замечание весьма безобидного толка. Умолк и Гаврилин. Кроме как о навозе и скоте, ему не о чем было говорить. Периодически раздавался характерный блеющий хохоток Штэйна. По-видимому, смеялся он чему-то своему, поскольку ничего особенно смешного в те моменты никем из собеседников не произносилось. Мясоедова поведала о последней столичной моде, перенятой из Парижа, о которой ей в свою очередь сообщила одна знакомая, родственница некоего очень высокого чиновника. Гаврилина слушала её с плохо скрываемой завистью. Вахмистрова свою зависть умело
