сверкающее для теней, перо. Она знала, что черно-белая тьма потихоньку подчиняет всем и погибших, и всех, кто подчиняется Хозяйке – так она задумала, чтобы все знали: «только ее дочка с зятем – самые яркие, здоровые и красивые; остальные не достойны иметь ничего. Кроме как стать прозрачной туманной пылью, черной жижей и черно-белой фотографией!».
Но было ли это допустимым, когда, сквозь щелку двери замка, виднелся свет, зеленые, настоящие деревья, счастливые дети и взрослые? Неужто они должны страдать, чтобы на свет появились вечные живые статуи, склеенные неумело и наспех, слепой от материнской любви, Хозяйкой? А ведь уже мелькала в дали ее дочка – курносая, ничем-то и не красивая, высокая и неуклюже коренастая женщина, отливающая неестественно прозрачными, тонкими чертами… фигуры Княжны!
- Стой, где стоишь! – прошипела курносая женщина ей, готовя зеркальный мольберт с неприятно-красными ободками, победоносно видя, что та испуганно перебирает руками по прутьям образовавшейся молочной, острой клетки. – Сейчас ты станешь еще одним бюстиком, а я нальюсь жизнью и красотой…
- Позвольте, перед этим я ее нарисую! – скалясь, попросил из темноты тип с прозрачной шеей. – А то жаль будет ей вот так пропадать, никому не пригодившись!.... А уж потом – пусть станет им, только безболезненно, если можно; как-никак верно служила вам столько лет…
- Так и сделаем! – кивнула курносая дочка Хозяйки и лживо успокоила не знающую, куда убежать, Княжну. - Будет не больно, стой тихо….
Бесшумно удалялся Ганс из мрачного леса, не обращая внимания на заманивающие золотые озера и сапфировые деревья; на голоса, дивно поющие, и миражи красивых зверей, нимф и птиц. Нечего ему было на все это любоваться, некогда, ведь надо было спешить вернуться домой с сестрой, чтобы отогреть ее, побывавшую в какой-то холодной темной воде, отогреть ее, как-то быстро бледнеющую. «Что-то снова твориться неладное!» – наблюдая эту мистическую картину, подумал юноша, сцепив руки под своей малышкой в скромном платье, и со страхом наблюдавший, как его собственные руки становятся серо-белыми!
Зато становилась яркой курносая дамочка, с презрением отпихнув, лежащую без сознания и потихоньку засасываемую в темно-красное озеро, тоже бледнеющую неуловимо, Княжну. Она, как никто другой внезапно незримо напомнила Гансу, что без нее он бы погиб и никогда не увидел бы своей сестры! Потому кучер поспешил, несмотря на царящие жуткие черные деревья кругом, вернуться в лес и нырнуть в мелькающий неясно красный туман.
Сделав это, он оказался неподалеку от, все лежащей без сознания, Княжны, крепко сжимающей в руках что-то блестящее. Из интереса Ганс хотел поближе подойти, чтобы рассмотреть этот предмет, но наткнулся на оглушающий женский крик издали: «Ты же хочешь, чтобы Княжна перестала презирать тебя?... Бери его, нарисуй себе шею этого чужака, и она согласиться остаться в твоем озере!...»
С этим криком из темноты выскочил жуткий тип с прозрачной шеей, прячущий черных змей за спиной. Он метко узнал девочку, испуганно прижатую к груди довольно миловидного и здорового парня.
- Так вот, что она скрывала! – крикнул тип ему, не давая прикоснуться к маленькому белому чуду. – То, что здоровое, довольно смазливое и живое… То, что понравилось!
Ганс едва улавливал смысл его слов и хотел незаметно взять перо, способное, казалось, открыть все двери; но тип опередил его и бросил в его сторону змей. Черные создания вились вокруг Ганса, сверкая устрашающе глазами, но он их не боялся, а только топнул ногой – и шум заставил змей уползти в укрытие.
- Выпусти ее, если ты ее только пугаешь и мучаешь! – веско потребовал он от типа, нахально перебирающего складки платья Княжны.
- Что это ты, сорванец, несешь? – возмутился притворно тип, стыдливо пряча лицо.
- Не притворяйся, я все слышал и видел! – стал терять терпение Ганс, терпеливо держа руки под сестрой. – Ты хочешь взять ее в плен, а потом швырнуть какой-то курносой дамочке, сотканной из грязной бумаги!...
- Бумаги? – шикнул тип, чернея от оскорбленности. – Как ты посмел это знать?!
И кучер, не робея перед мистическим незнакомцем с невидимой шеей, рассказал ему, что «лес всегда хранил дурную славу о какой-то старухе, выжившей из ума». Она давно хотела прославиться среди людей и забрать власть над ними. Для этого старуха незаметно пробралась к старому колдуну, знающему секрет вечной жизни, красоты и молодости.
Получив секрет, старуха безжалостно убила учителя и таким образом открыла для себя чулан с волшебным бумажным стеклом: оно способно было вдохнуть жизнь в картинку, напитавшись красок из… соков жертв. Старуха задумала сделать себе дочку, которая была бы самой совершенной, здоровой и красивой на свете…
С каждым днем труда она молодела, а зеркальная бумага залилась грязью; но это не смутило помолодевшую и похорошевшую старуху – ведь теперь рисунок ангельски красивой дочки был закончен; оставалось только вдохнуть жизнь в черты и раскрасить их красками жизней других…»
- И тогда вот эта старуха решила выиграть свою мерзкую игру за счет больных?! – дрожал от возмущения Ганс. – Дескать, их не жалко, зато будет из чего доченьку и зятя себе слепить?!... А они тоже хотят жить; и они гораздо красивее, лучше Хозяйки, ее служанок с дочкой, тебя!...
- Ах так?!.. Ну и погибай вместе со спасенной больной, благородненький, а ее ты не увидишь!... – только и пискнул злобно тип и… выкинул из пазух своего плаща огромную сову. Едва вылетев, она бить крыльями юношу и, как только он принялся отбиваться, схватила его сестру и понесла в, развернувшуюся неподалеку, пропасть. В то же время тип поспешил жадно схватить, все бледнеющую и не приходящую в себя, Княжну и пустил из плаща кольцо огня, а сам нырнул в, выплывшую из тумана, красную башню.
Ганса бросило в смертельно сильную дрожь: сова вот-вот кинет его единственную сестричку в неведомую глубину, а Княжна… Сколько ведь она для него сделала, и все это, чтобы он, струсив убежал из этого непонятного мира мистики, оставив ее чахнуть в плену?
«Нет, остановись! – думал юноша, заметив, упавшее из ее рук, светлое перо. – Она же по-настоящему живая, добрая и красивая, такое маленькое и молодое белое чудо!... Оно не должно погибать, уступив нечестное и грязное место славы, восхищений какой-то кикиморе курносой!... Именно – кикиморе!... Так и напишу ей и ее отвратительной старухе-мамаше, пусть знают о себе правду!»
С этой мыслью Ганс схватил перо и кинул его в сову. Как ни странно, но сова исчезла, сестра мягко упала из ее когтей на кучу листьев; и огонь утих, а едва мелькавшая в нем, зеркальная бумага прояснилась.
Не теряя ни секунды, Ганс схватил, уносимое черным ветром, перо и написал грязью на бумаге: «Знай, Хозяйка – ты старуха, породившая гнусным колдовством отвратительную кикимору-дочь, мерзкого зятя и противных слуг-кукол!... Не заглушить никогда этой правды бюстиками из погибших больных, что честнее, добрее, живее и красивее вас!...»
Не успел он и закончить писать, как зеркальная бумага треснула, а потом разлилась светом, который растворил грязь и царивший в лесу мрак. Он открыл, разовравшуюся в мелкие клочья, истошно, в последний раз, закричавшую картинку с великолепной куколкой, сверкнувшую черной молнией. И совершенно невыносимо раздался звуком пения живых птиц, прогнавших сирен и вынудивших хозяйку… съежиться в туче и пропасть навеки.
Ее Прислужницы стали простыми жабами из, вновь ставшего обычным, пруда, заметно сузившегося в размерах и выпустившего на волю многих детей, девушек и юношей; к которым вернулись части лица и тела, полностью выздоровевшие, будто сошедшие с мистики и развалившихся бюстиков. А тип с прозрачной шеей обернулся пылающими вороньими перьями, скоро испепелившимися на солнце.
Оно осветило радостное лицо сестры, просто и кротко играющей с ожившими детьми; и личико проснувшегося, маленького белого чуда, с удивлением обнаружившего, что теперь имеет всего себя целого. Оно не понимало, как Ганс тепло смотрит ему в след, унося на руках благовейно сестру, а в руках осталась записка: «Благодарю за все… Я всегда тебя буду помнить, белоснежная фея, теперь светлой, лесной тропы…»
