— Мам, прекрати, — сказал Пётр и поставил пёструю чашку на стол. — Тебе ещё жить да жить, рано ты себя хоронишь.
Она сидела в старом советском кресле. Белый платок, впалые губы, грустные глаза.
— Вот я раньше переживала за жизнь-то, всё думала, а сколько ещё проживу? А сейчас ведь смирилась, сынок, подготовилась. Год, так год. Папка твой, как только успокоился, так смерть-то его и прибрала.
— Мама, всё будет хорошо. Слушай, а хочешь, я тебя в город заберу? Поживёшь там у нас, обследования пройдёшь. Ты знаешь какие у нас больницы крутые? Это тебе не сельский медпункт. Мам, если будешь о ней думать, тогда точно накаркаешь.
— А дом-то мой продадите? Его ведь прадед твой строил. Могли бы и сами в нём пожить на пенсии. Жалко мне дом.
— Опять ты за своё, — сказал Пётр и шлёпнул ладонью по клеёнчатой скатёрке. — Да какая, к чёрту, пенсия! Нам с Людмилой ещё лет пятнадцать до неё пахать, да и жить в деревне мы не собираемся. Ты прекрати себя хоронить-то, прекрати. Мы с тобой ещё у правнуков твоих на свадьбе погуляем.
— Нет, сынок, неспокойно мне как-то, неспокойно.
