Негромкая музыка раздававшаяся из соседней комнаты внезапно прекратилась и из приоткрытой двери женский голос произнёс – я спокойна.
Завёрнутая в тонкое полупрозрачное одеяло тело смотрело на меня расширенными от боли зрачками. Тонкая, загорелая шея, острые кости ключицы, вытянутая рука держащая стакан с тёмной жидкостью. Выхваченная из темноты вспышкой случайного света она стояла и её некрасивое, побелевшее лицо пыталось не рассыпаться окончательно и бесповоротно. Похоже ты не любишь боль, не испытываешь той чудесной, болезненной зависимости от резкого перепада ощущений когда раздираемое перегрузками тело распадается на разноцветные пазлы боли, похоти и страха. Не тому тебя учили в школе сестричка, не тому. Разве там преподают ускоренный курс беззаветной любви к российскому народу и его лучшим представителям в моём лице? Уродливые целлулоидные куклы и потрёпанная книга «Как стать суперженщиной» украденная в школьной библиотеке, вот твои университеты. Привычка любоваться собственной болью, раздирать и раздаривать собственное тело не стала благоприобретённой. Мне пришлось настойчиво внедрять её в нетронутые интеллектом мозги, погружая свои тонкие дрожащие пальцы в самые сокровенные внутренности твоей тушки. Ты боялась боли и ещё больше боялась смерти, но это вначале, потом путём усиленных тренировок и монашеского воздержания я заставил бояться себя больше чем колченогой смерти и горящего колеса. Приходя с очередным подарком я заставал тебя в одном и том же месте. Погрузив тело в жёсткую ватность кресла подруга бессмысленно вглядывалась в рисунок выцветшего ковра, ожидая очередного приступа моего безумия. Словно по монументальной лестнице выложенной квадратиками затвердевшей похоти ты поднималась к сверкающим вершинам моего равнодушия, спокойная и готовая ко всему. Словно кусок цветного пластилина размягчённого в мягкой ладошке я мял тебя превращая в ничто, в радужную бесконечность. Ты цеплялась за окружающие предметы пытаясь спастись; алкоголь в неумеренных количествах приводящий тебя в состояние ступора, именно в один из таких уходов я отрубил тебе фалангу мизинца по примеру японских братьев. Теперь эта вещь хранится у меня в малахитовой шкатулке среди других не менее интересных предметов. Очнувшись через несколько дней ты нисколько не удивилась некоторым изменениям которые в тебе произошли. Только теперь при разговорах с малознакомыми людьми ты старательно прятала руку в карман. А нелепая и неумная попытка спрятаться. Думая что пройдёт некоторое время и я исчезну, растворюсь как этот тяжёлый, удушливый жёлтый воздух. Однако ты просчиталась, всё это время я чувствовал как изможденная плоть покрытая сетью разнообразных шрамов взывала ко мне, требовала моего присутствия. И поэтому когда всё наскучило я нашёл тебя по запаху источаемому центром. Не удивившись и собрав вещи сестричка безропотно вернулась и уж тогда мы оттянулись по полной программе и ещё один продолговатый рубец в форме полумесяца украсил бёдра. С этого момента твой путь в пустоту стал не остановим и я не смог отказать себе в удовольствии наблюдать за процессом разрушения. С каждым днём от твоего сознания откалывался кусок падающий в тёмную бездну а неустойчивый рассудок двигал по мне останки настойчивой, пьяной женщины. Я и не заметил как из девушки ты постепенно превратилась в женщину; неряшливую, громоздкую с пыльным лицом деревенской дурочки словно моя мечта о наказании приобрела необходимую силу в самой неприятной форме. Вздутое, покрытое сеткою вен старушечье лицо смотрело уже ничего не требуя. Равнодушие и покой, безволие; мягкие зверьки отсутствующего разума вселяли уверенность в неминуемую разлуку. Я уже боялся заходить в комнату рискуя получить подарок в виде лужицы засохшей крови, изрезанной одежды или вскрытого маникюрными ножницами фиолетового зайца произведённого в Восточной Европе. Ты обустраивала норку для себя и под себя, наполняя её на первый взгляд ненужными предметами, словно готовя расходные материалы для липкого кокона в котором сольются все твои сущности в одно совершенное, целое. Твоя заиндевевшая огрубелая кожа потрескалась подобно обезвоженной земле ожидающей благодатную влагу исходящую из моего тела. Лишь я был способен прервать мучения, выпустив тебя из своих цепких лапок на свободу. Отпусти христианскую душу на покаяние – как в назойливом сне твердила мать сестрички в небольшую щель между полом и дверью. Как ей было объяснить что от меня уже ничего не зависело и её дочь приближается к разумному и необходимому завершению своей жизни. Эта жизнь была посвящена мне, самому дорогому для неё человеку. Вместе со мной она проделала путь удовлетворения духовных потребностей, готовая разделить весь ужас существования двух родственных тел в этом безразличном, больном мире. Сколько раз мы оказывались вместе не зная что делать, о чём говорить как молчать и лишь боль, благословенная боль соединяла вместе, не давая уснуть обтягивая воспалённые глаза тканью мятой одежды и голоса шептали сухой скарлатиной – И тогда ты сказала; сделай мне пожалуйста Джими Хендрикса.
