Русалка

проволоки, устроился на работу в строительную бригаду сначала электриком, а потом освоил тьму прочих специальностей, включая хитрую премудрость дешево покупать и дорого продавать, отыскивать выгодные подряды и ругаться с начальством. Его оценили и сделали прорабом. Впрочем, одно оставалось неизменным: даже те, кто зависел от Владимира Николаевича сильнее, чем от господа Бога, продолжали по инерции величать его Вовкой.

Вот только с женщинами у Вовки никак не складывалось. Влюбляться было поздно, и он рассчитывал найти ту, с которой надежно и уютно, и даже сошелся с одной. И в самом деле, было удобно и сытно, но чужой человек в доме раздражал сильнее, чем одиночество. Вовка наговорил сожительнице несправедливых гадостей, и она ушла, гордо задрав остренький подбородок.

Вовка нашел для себя простой критерий успешности бытия, выражавшийся в размере суммы на счету. Кризисы приходили и уходили, а деньги прирастали, пока не скопилось достаточно для покупки собственного домика взамен опостылевшей «хрущобы».

К этому времени Вовка начал терять жизненный запал, разгоревшийся с исчезновением Ундины, но что хуже всего – по ночам снова начал сниться грудной женский голос, певший и звавший к себе, а однажды он поймал себя на том, что бормочет: «Не знаю, что сталось со мною, печалью душа смущена» - и далее об ундине, золоте волос и волшебной песне. Вовка утешался тем, что, наверное, проходил этот стих в школе, и вот он всплыл – но помогало слабо. Казалось, что это она, та самая пригрезившаяся русалка из времени уходящей молодости, напела ему про скалу и печаль.

В каком-то журнале Вовка увидел картинку: бородатые рыбаки на барке подняли на палубу талью за хвост русалку и рассматривают ее. По-лягушачьи белое тело, подвешенное на веревке, беспомощно раскинутые на палубе руки с перепонками между пальцев, огромная зубастая пасть – и хвост, истончающийся к лопастям плавника. В позе русалки была обреченность, и Вовке было ее безмерно жалко. Вовка стал искать всё, где упоминались бы русалки, понимая, что это откровенное вранье или же старые легенды. Но он не мог остановиться, всякий раз вспоминая об Ундине и сожалея, что так ее и не увидел.

Впрочем, материалы ему попадались любопытные. Скажем, в 1892 году плотогоны в притоке Оби нашли раздувшееся тело мертвой женщины. Она была крайне изможденной, безволосой и вся от шеи и до ног покрыта крупной чешуей. Под нижней челюстью с каждой стороны имелось по три жаберных щели. Пальцы на ногах были чрезвычайно длинны и соединены плавательной перепонкой. Труп доставили на берег, чтобы похоронить в одном из прибрежных сел, но священник отказался выполнить обряд, ссылаясь на то, что женщина, по всей видимости, свела счеты с жизнью, наложив на себя руки.

В Адриатическом море в двадцатые годы пассажиры пароходов видели русалок, которые плыли рядом с судами среди дельфинов. Невероятная быстрота плаванья казалась противоестественной. Никаких рыбьих хвостов у морских женщин не замечалось. Они перекликались громкими визгливыми голосами. Некоторым наблюдателям их жесты казались агрессивными. Журналист немецкой газеты, которому довелось увидеть русалок, пытался их сфотографировать, но техника тех времен не позволила получить сколько-нибудь качественные изображения.

Старожил приобского села Новоспасское утверждал, что был в молодости в близких отношениях с речной русалкой и даже прижил с ней ребенка. Мальчик жил с ним, отличался нелюдимым нравом и на удивление ловко плавал, в том числе и зимой в проруби. Впоследствии молодой человек работал водолазом и неоднократно награждался за выполнение крайне рискованных и трудных заданий. Коллеги, как люди многих опасных профессий, были суеверны и его не любили, полагая, что он «черт», потому что обычному человеку невозможно без снаряжения находиться под водой так подолгу. Завершение судьбы водолаза неизвестно, потому что перед началом войны он получил путевку в санаторий в Евпатории и исчез во время купания. ГПУ отрабатывало версии несчастного случая, а также бегства в Турцию. Следствие так и не было завершено.

Вовка перечитывал свои записки и удивлялся: коли русалки – плод его больного воображения, то почему они так часто мерещатся другим? Отчего водные обитательницы – с рыбьими хвостами и без, прекрасные или безобразные, певучие либо вовсе безголосые, смертельно опасные или же дружелюбные – так часты?

Вовка снова пристрастился к пиву. Вечерами он сидел на продавленном диване и то беззвучно повторял: «Ich weiss nich, wass soll es bedeuten, dass ich so traurig bin», то, прижав ладони к ушам, пытался вытеснить из головы проклятую мелодию. Как-то он нашел в интернете песню «Лорелея». Бодренькая немка ладно и трубно пела знакомый текст – но мелодия была совершенно не похожей на ту, призывно-печальную, что крутилась в бедной Вовкиной башке. От этого становилось еще тошнее. Работать не хотелось, выцветшие глаза провинциального Краснобреева глядели на него, напоминая о скифах, которые бросили надоевшую пыльную степь и поехали завоевывать зеленую Русь, и гуннов, которые сгинули тут от тоски, и о сарматах, обреченно вглядывавшихся в иссушенное зноем марево окрестностей.

Вовке стало казаться, что другие движутся по жизни через дивные города, а ему досталось плестись мимо бесконечного серого забора, который скоро закончится у заросшего полынью и бурыми колючками кладбища, и тогда кто-то скажет: «Приехали! Конечная!». Потому-то Вовка и задумал бросить все и поселиться в приморском курортном городке, избавившись и от мертвящего Краснобреева, и от морока Ундины.

Вовка представлял себе, что где-то на тихой улице купит небольшой дом с верандой, увитой виноградом. Оттуда будет виден кусочек моря, которое по утрам отсвечивает тусклым золотом, исчерченным серыми зигзагами бриза. По вечерам он станет сидеть на веранде, пить из глиняной кружки вино и слушать звон цикад, голоса и музыку, доносящиеся с приморского парка. Ночью ветер наполнит комнату сквозь открытое окно свежим запахом моря, а далекий рокот гальки в волнах убаюкает и даст сон без видений. Внизу в садике летом вызреют черешни и персики – пяток деревьев, не больше, и аромат плодов, тяжело падающих на землю и брызжущих сладким соком, станет смешиваться с приносимыми из приморских ресторанчиков запахами лагмана, пряностей и жарящихся на гриле мидий.

Город поразил Вовку праздничной яркостью, мощью приземистых платанов и зелеными обелисками кипарисов. Горы его, степняка, заворожили. Но улицы вдоль моря были изуродованы безликими помпезными громадами отелей, построенных на европейский манер, павильонами, наполненными сувенирной чепухой, рекламными баннерами. Здесь толпы фланировали вдоль моря, жадно насыщаясь впрок теплом и солнцем, у драмтеатра девицы фотографировались с бронзовым Чеховым, фамильярно приобняв его, а Антон Палыч брезгливо и недоуменно отворачивал в сторону покрытое патиной лицо. Орали дети, торговцы кукурузой и фруктами вразнос, кто-то норовил всучить рекламки экскурсий и распродаж…

Выше над морем террасами шли тихие зеленые улочки, застроенные с хаотичной гармонией. Здесь плющ и виноград скрывали стены, было тихо. Поначалу Вовка решил, что именно в таком месте и устроился бы доживать век. Но в сквериках вдоль чугунных изгородей лежала листва вперемешку с мусором, казалось, спрессованная столетиями. На лавочках сидели старики, глядя красными слезящимися глазами сквозь прохожих, сквозь дома и, быть может, сквозь само время. Стекла окон были непрозрачны от пыли. В ручье скопился всяческий хлам. Тоска поливших эту землю своими кровью и потом, а теперь исчезнувших, сквозила во всем. Вон тот ноздреватый камень, торчащий из стены – кем он вырублен? Греками? Татарами? Теперь уже не узнать.

Хандра снова придавила Вовку. Казалось, что он заглянул за декорацию, изображавшую праздничный город, а увидел за ней ссохшуюся мумию Краснобреева.
Вовка прекратил подыскивать квартиру. Он целыми днями сидел на скамейке приморского парка или же глядел на испитых, иссушенных солнцем рыбаков и поплавки их удочек у берега под бетонным парапетом. Вечером, прежде чем отправиться в гостиницу, он выпивал пару кружек пива, закусывая чем-то незапоминающимся и безвкусным.
В тот вечер он зашел в какое-то кафе, расположением своим обреченное на безлюдность. Официант лениво бросил на столик меню. Вовка пробежал его глазами, почти не видя написанного. Но что-то было в нем неправильно и неприятно царапнуло глаз. Вовка прочел снова, уже внимательнее – и в разделе «Фирменные блюда» обнаружил единственное: «Икра русалки нат. сл. сол.»

Вовка подозвал официанта и брезгливо ткнул пальцем в карту:

- Это что у вас?

- А, это… Очень советую, если будете брать пиво. Оригинальное блюдо.

- А что значит – натуральная?

- Ну, это шутка. А что? Наши соседи теперь котлету по-киевски переименовали в котлету по-московски, и ничего.

- И из чего сделано?

- А я знаю? Вроде как желатин, соль, рыбный бульон, специи – и из всего этого шарики. Прозрачные такие, желтые и зеленые.

- Кто же у вас придумал такое?

- А есть тут одна, недавно у нас. Вроде как официантка, уборщица, поварихой подрабатывает. Кафе-то у нас маленькое, каждый на все руки. Мы ее из-за этой икры русалкой зовем.

- Ладно. Давайте пива и этой, как ее… русалочьей икры. – Вовка брезгливо поморщился и вдруг ни с того, ни с сего спросил: «А эту вашу русалку можно пригласить?»

- Лида! – гаркнул официант.

Откуда-то из-за перегородки вышла немолодая уже женщина в несвежей униформе.

- Ну чего тебе?

- Вот, клиент спрашивает.

Лида подошла к Вовкиному столику.

- Слушаю. Насчет икры, что ли, хотите спросить? Ешьте смело. Не бог весть что, но многим очень нравится.

Вовка слушал ее, и по спине потек вниз холод, сердце сделало паузу, а потом вяло и муторно затрепыхалось. Это был тот самый голос, голос Ундины, голос, певший десять лет назад в его ванной комнате песни, словно бы сотканные из печали и тепла.

- Ты? – спросил Вовка севшим голосом.

Женщина близоруко вгляделась в Вовкино лицо.

- Вовка? Но ты же умер! Вены порезал! Я же сама видела, как тебя выносили. Вернулась, а ты аж зеленый, мокрый и кровищи полная ванна. Неужто откачали?

- Откачали, как видишь.

На Вовку накатило ощущение безумности происходящего: вот он, почти старик, бывший покойник с запястьями, покрытыми шрамами, сидит в ожидании русалочьей икры далеко от дома и разговаривает с бесхвостой состарившейся русалкой.

Сходное состояние возникло в нем много лет назад на рынке в Краснобрееве. Там он увидел со спины пожилую женщину, которую принял за покойную мать. Чувство было мгновенным, но оглушительным и потом много раз повторялось во сне: мать уходила от него, укоризненно оглядываясь, седая, нечесаная, и он просыпался в поту и с сердцем, колотящимся часто и вяло.

- Ты кто? – спросил Вовка.

- Или забыл? Рыбок золотых завел, песни просил петь, а теперь спрашиваешь?

- Ты мне голову не морочь, - Вовка угрожающе привстал и сжал кулаки. – Ты скажи, откуда знаешь про русалку в моей голове.

- Я и есть русалка.

Лида устало опустилась на стул рядом с Вовкой.

- Дурку-то не гони. Русалок не бывает. – Внезапно Вовку