Отче наш, Христе сыне Божий! Молитв ради пречыс-тыя твоея матери помилуй мя!
Мои ломкие волосы – степной ковыль, мои глаза – две бесцветные льдинки с глетчера, упавшего с горного хребта и протаранившего земную твердь возле моих ног. Мои зубы – старые динары. Касаясь их иногда вспухшим от жажды языком, я чувствую спасительный медно-кислый вкус, вызывающий обильную слюну. Мои руки – узловатые корни вывороченного из земли дуба, вздымающиеся к небу. Мой живот – бубен из кожи, содранной с бараньего брюха. Такой материал никогда не изнашивается, поэтому опытные мастера делают из него альпинистские ботинки «трикони». С таким животом я часами могу пробираться ползком по расселинам и тесным подземным лазам, промытым водой, упорно двигаясь к невидимой глазу линии – к горизонту.
Стальные подошвы моих железных сапог стоптались до дыр, и через них змеиная кожа дороги обжигает стопы то нестерпимым жаром, то арктическим холодом. Лезвия кварцевых чешуек, спрятавшиеся в пыли, оставляют в коже глубокие порезы и на миллионы километров тянется за мной вереница бурых пятен крови, опустошающих сердце. Если так будет продолжаться дальше, ему вскоре придется работать вхолостую. Мой стальной посох наполовину истерся и теперь чтоб на него опереться мне приходится неестественно сгибать спину. Или Ты жаждешь видеть меня горбатым, Отец мой?
Отчего Ты гневаешься на преданнейшего раба Твоего? Отчего не любишь, как Сам учил? Зачем посылаешь мор на землю? смываешь в океан сады, которые я растил тысячелетиями? Почему обрушиваешь на мою бедную больную голову небоскребы, в которых я надеялся подыскать хорошую работу, погребаешь под миллионами тонн стекла и бетона все мои надежды на лучшую долю? К чему отрываешь ноги террористическим фугасом? Они просто не успевают уже отрастать, ибо истощается строительный материал в моем организме.
Одежда моя превратилась в рубище и не спасает от черной грязи, вгрызающейся в кожу. Скоро обожженному на солнце глиняному горшку уподоблюсь, и о мои шершавые бока можно будет затачивать булатную сталь.
О, Ты, порождающий смыслы, объясни цель моих бесконечных странствий.
– Себек! – раздался нежный голос Синеглазки из-за скалы, скрывавшей за собой тропинку, по которой только что проплелся измотанный путник, – ты идешь слишком быстро, а я натерла ноги и очень сильно устала. Куда ты гонишь опять?
Путник прислонился спиной к скале, слегка нагретой весенним солнцем, и замер в ожидании, откинув забрало. Свой тяжелый двуручный меч, похожий на крест, он воткнул острием в тонкую трещину, перебежавшую каменистую тропинку и нырнувшую в пропасть, а его рукоятку, украшенную гигантским красным рубином, прислонил к скале слева от себя. Правая рука машинально нащупала под стальным панцирем у сердца край бережно сложенной плащаницы, которую Синеглазка расшила золотыми нитями прямо по скорбным морщинам мученика. Вскоре послышался шорох камешков, потревоженных стройными ногами его спутницы, обутыми в белые сапожки. Она была одета в дорогую норковую шубку. Ветерок, сорвавшийся с подтаявшего снежника, улегшегося в расселине несколькими километрами выше, играл с ее золотыми кудрями.
– Не гони, Себек! – усмехнулось эхо, срикошетившее от известняковой плиты.
Пилигрим поправил стальной наколенник, натерший правую чашечку, и задрал голову, просматривая дальнейший путь. Тропинка, цепляясь за скалистые склоны, поросшие редкой молодой зеленью и алыми тюльпанами, карабкалась вверх и сворачивала на снежный мост, перепрыгнувший через шумную горную речку. Подтаявшие обледенелые колонны, поддерживающие мост, были сплошь покрыты равномерным узором, состоящим из одинаковых словно бы рукотворных шестигранных лунок-ячеек, из-за чего и без того сказочно красивое сооружение, искрящееся в солнечных лучах, походило на воздушный замок.
Чуть дальше за мостом тропинка упиралась в небо…
