Екатерина Семёновна затеяла на старости лет внутренний ремонт в своём крохотном домишке, притулившемся у околицы близ давно уже заброшенного колхозного зернотока. Внучка с мужем и правнучкой Генриетой, прости Господи, в кои веки забрели к старухе проездом на Юга. Попеняли ей на заброшенность, как выразился внучкин мужик, "конуры", и отслюнявили бабке аж целых пятьдесят тысяч рублей. Екатерина Семёновна думала оставить эти деньжищи про смерть, ну а потом решила все-таки исполнить наказ родни.
С утра старушка надумала первым делом перетряхнуть своё "богатство", хранимое в ящике рассохшегося, колченогого комода, произведённого, надо думать, ещё на заре советской власти. Присев на перевёрнутое вверх дном ведёрко, выдвинула нижний,самый большой, в ширину комода, ящик. И задумалась, уходя мыслями в то далёкое-предалёкое время, когда на донышко положила мешочек с горькой полынью.
Это как раз перед свадьбой с Антошей было. Будущие свёкор со свекровью объегорили комод-то в свадебный подарок. Вот она и положила туда горькую полынь от моли и мышей. Потом туда же лёг и Антошин праздничный пиджак из серой в светлую полоску хлопчатобумажной ткани. Лёг один раз и навсегда, понеже некуда было наряжаться колхозному конюху. Поверх костюма нашло своё место и единственное на тот момент выходное платье Катюши, надёванное лишь на регистрацию брака в сельсовете.
Среди нищенских подзоров на кровать, накидушек, покрывал, просвечивающих от износа насквозь, но не выброшенных от въевшейся в самые фибры души деревенской скаредности, или, скорее, вынужденной хронической бережливости, обнаружилась и солдатская Антошина гимнастёрка с двумя жёлтыми и тремя красными тряпичными планочками, пришитыми над правым грудным карманом.
Екатерина Семёновна скупо, уголками губ улыбнулась. Счастье было, радость неимоверная, грешная, когда Антоша вернулся с войны. Сам третий из всей деревни вернулся. Стол тогда собрали на круг, кто что мог. Бабы, хватив по стакану самогонки, пели, плясали и выли заполошно по своим погибшим кормильцам, отцам мелкопузой детворы. Пела и она. Пела и плакала, пряча своё нечаянное счастье где-то глубоко в сердце. И ночью плакала, прижимаясь к Антоше. Так вот, в слезах и радости зачали они тогда дочку. Единственную. Антоши только и хватило-то, на одну дочку. Недолго пожил. В сорок седьмом году осколок под сердцем перевернулся и закупорил кровушку. Похоронила и больше мужиков так по сию пору и не знала.
Нашлись в ящике и две пелёночки. От Настеньки, доченьки остались. Зачем берегла, коль Настя наотрез отказалась взять для своей доченьки, то бишь, внучки Екатерины Семёновны? Ты, мол, мама дорогая, ещё из ряднины предложи, из коей мешки картофельные шьют. У нас, дескать, и на шёлковые, и на атласные денег хватит... Глупая. Городская. Пелёночки-то тёплые, байковые, им сносу не будет, а от шёлковых и атласных толечко чесаться как от клопов.
Екатерина Семёновна задумалась. Нынче-то вона как зажили! У внучки с мужем своя машина. Чёрная, большущая, размером, поди, с её хату. Правнучка, Генриетка-то, вся в золоте. И серьги в ушах, и цепочка с переливчатым камнем, и часики на одной руке, и браслет на другой. Это в пятнадцать-то лет! Ох, назвали же! То ли Генка, то ли Ритка. Не девка русская, калужской породы, а бусурман какой-то... И деньгами, гля-ка, раскидываются какими. При её-то пенсии в четырнадцать тысяч на полгода за глаза! Да и свои, деревенские сплошь , почитай, не бедствуют. В магазинах колбас всяких невпроворот, селёдок, маслица, мясушка. Так бы вот им-то с Антошей, пока молодыми были...
Устала Екатерина Семёновна. Потихоньку сползла с ведёрка, прилегла на ворох своего тряпичного богатства и задремала. Снился ей Антоша на кауром коне верхом, молодой, весёлый. Снились телята, за которыми она всю, почитай , жизнь ухаживала, выкармливала на колхозном скотном дворе. Хорошие телятки, озорные...
Нашла её почтальонка, принёсшая пенсию. Нашла упокоенную маленькую бабульку в обнимку с линялой солдатской гимнастёркой.
|
