Но кто-то тряпкой
Отражение стирает, словно пыль.
Царапаю стихи на зеркалах,
Я архетип шута, кота, ребенка,
Но в зеркале я – дьяволенок!
И мы понимаем: поэт сам себе Бог, сам себе дитя, сам себе бесенок. Он един во многих лицах. Он сам – множественность. Он своей поэтикой предъявляет миру вечный постулат, обозначенный в текстах буддизма: «Единое во множественном, и множественное в едином» («Алмазная сутра»).
Да, таков и автопортрет... а ведь у поэта в стихах всегда явлен автопортрет. Лирический герой – изначально сам автор. Исследователи творчества А.С. Пушкина отмечали, что и в Онегине, и в Ленском прописаны тонкой кистью черты самого автора.
И в Юрии Тубольцеве живет много людей. Да, он земножитель! Да, русский человек. Но кто стучится в дверь к нему? Кто нынче его таинственный гость?
Не может быть: это житель другой планеты...
А может, этот загадочный космический пришелец – тоже он сам?
И вот он, поэт, глядит на пришельца, как в зеркало...
Вчера я романтичный,
Сегодня – прагматичный,
А завтра я поэт,
А послезавтра математик,
А в среду на обед
Навестит меня
марсианин братик.
Тубольцев – мастер русских хокку, мастер миниатюры. Стихотворения из одной строфы у него не редкость. И снова верх берет афористичность, тяга к концентрации материала, к сгущению информации. Философ Дмитрий Панин, русский эмигрант в Париже, когда-то создал теорию густот, объясняя весь мир, весь видимый (а может, и невидимый) Космос сгущением материи. А пустота? Не есть ли она сгущение Духа, которое пока нам не разгадать? Физики говорят про Темную материю в глубинах Вселенной. Да ведь если, по Тютчеву, «все во мне, и я во всем», не живет ли Темная материя внутри нас? Только в святых, в тех, у кого не лица, а лики, мировая Тьма не живет, а робко топчется возле них, просветленных...
У кого-то мордочки,
У кого-то лики,
Есть пугала на жердочке,
А есть кто в клубнике.
Вот стихи, что «зеркалят» японскую стилистику, но, тем не менее, делают это очень по-русски – залихватски, усмешливо, по-скоморошьи:
По звездам бороздя
Я сунул нос в звезду
И обжегся.
С тех пор прикрываю нос от звезд.
Имеются у Тубольцева и одностишия. Точнее, однострочия. Здесь он окунается в торжествующую афористичность, что сильно напоминает старорусские ярмарочные, раешные припевки и прибаутки:
И так бывает, что рыба рыбака съедает.
Поэт все время заводит латентный диалог с обществом, в котором живет здесь и сейчас. А общество таково, что оно не обходится без упреков поэту. Поэт – раздражитель социума, его закваска, его вселенские дрожжи. И, да, таковы законы традиционного общества, что оно, проанализировав существование поэта-автора, рассмотрев его, открытого всем ветрам, со всех сторон, способно обвинить его и в том, что он маргинален и неприличен, не комильфо, и в том, что он слишком приличен, чересчур комильфо! «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать...» (И.А. Крылов). И поэт вступает в конфронтацию с обществом. Он исповедуется людям на воображаемой площади. Бесстрашно глядит в лицо обвинителям.
Мне говорят – не маргинал,
Нет мата и на чтеньях не орал.
Не можешь развязать скандал,
У полицейских не бывал,
Ну где же твой потенциал?
Не с тех берешь пример!
А ну-ка быстро маргинала срисовал!
Но я ответить им готов:
Я маргинал внутри своих стихов.
Я смело выражаю мысли,
Цензуры, правил – нет!
Я сам себе авторитет,
В словах не притворюсь,
И мне неважно, что тут скажут,
Иду своим путем, иду вперед!
А если словом я стрельну –
То не промажу!
Не раз в поэзии Юрия Тубольцева всплывает образ «Черного квадрата» Казимира Малевича. В конце концов Черный квадрат, этот символ-знак трагической непонятности мира (а может быть, черного Космоса в квадратном иллюминаторе космического корабля, черной смерти, в квадрате которой тонут все мысли и чувства человека, обреченного на неумолимый ход Времени...), становится просто... черной шляпой (как то явствует из названия стихотворения), просто поэмой, о чем идет речь в финале стихотворения:
Шляпа
Черный квадрат – это ты!
Черный квадрат – это я!
Черный квадрат – это они!
Черный квадрат – это мы!
Не буду больше писать стихи,
Начну сочинять поэмы!
Такие же черные
И квадратные.
Любит Юрий Тубольцев строить стихотворение на одной рифме. Это хороший признак поэтического мастерства. Но поэт идет дальше (летит выше): он на одной рифме возводит здание драмы целой судьбы.
И это снова, мы понимаем, автопортрет. Никуда поэт не уходит от трагедии. Его тексты большею частью пружинящие, энергичные, полные силы и воли к жизни, но стихи с музыкой обреченности, звенящей безвыходности тоже появляются на свет. Человек приговорен. Кроме всего прочего, он прижизненно приговорен к безвестию, к нищете, к непониманию современниками, и уместно здесь вспомнить судьбу Ван Гога, откликаясь на образную ассоциацию стихотворения Тубольцева:
Семью не прокормишь, имея возвышенный слог.
У каждого свой потолок, для каждого – свой уголок.
У каждого – свой диалог, а я жую молча хот-дог.
Бунтует во мне демагог.
Не стоит делить не спеченный пирог,
Мечта превратилась в заскок.
Нет, я не Ван Гог, не Ван Гог,
Пора состригать ноготок.
И мысли уже не вмещаются в блог.
Я в чем-то игрок, ну а в чем-то уже не игрок.
Апология пустоты внезапно захватывает поэтическое пространство автора. А ведь пустота – тоже трагическое и даже апофатическое понятие. Она не только «ничто» и «никогда», она опасна именно бесповоротностью – из пустоты невозможно выбраться наружу; она есть символика смерти, беспощадного и невозвратного ухода.
За пустотою – пустота,
За пустотою – пустота,
За пустотою – пустота,
Не жди, ты за чертой,
Не будет ни черта!
И как же поэт жаждет вырваться из этого плена пустоты на волю любви!
[justify]Любовь – воля. Любовь – свобода. Любовь – вольный свежий ветер. А календарь, оказывается, нам всегда врет. Нам врет само ВРЕМЯ, поделенное нами, разрезанное на годы, дни, часы и минуты, Время,
