– И когда отец наклонился за инструментами, я поднял голову и увидел, что через вентиляционную решетку на нас смотрит очень худой человек. Я пытался закричать, но не смог. Это было… – Томас вздрагивает, его голос почти обманывает меня, доказывая, как ему всё это безразлично, но на самом первом уровне звука я слышу тот непроходящий ужас.
Могу себе представить. Ты в своём доме, ты возишься с отцом, помогая ему с ремонтом, и тут в вашу идиллию вливается кто-то третий, кто-то страшный, тот, кого не должно быть с вами, но кто смотрит на вас через вентиляцию.
– Чем закончилось, Томас? – он молчит слишком долго, а я не могу позволить ему провалиться в те тяжёлые муки памяти. Зачем? Прошло уже много лет, и без того напуганная душа живёт в сомнениях и ужасе, тяготится…
Всем нужно быть милосерднее. А ещё – всем нужно закрывать двери памяти, потому что в муках, что лезут из неё через годы, никому нет пользы. Даже нам. Это лишь гордыня за наши совершенные поступки, но проку от неё нет. А людям мучения. А людей надо беречь. Да, для нашего рода люди – это всего лишь издёвка, но я не согласен. Где мы были бы без людей ? кем мы были бы без них? Мы зависим от их веры и от их ужаса. Мы пополняем свои ряды самыми достойными, и даже наш Владыка, наш Господин – он не травмирует людской род без надобности.
– Я не могу кричать, не могу пошевелиться. А он смотрит на нас и смотрит…– у Томаса меняется голос, Томас дрожит, Томас снова там, в той комнате. Ничего, сейчас я его вытащу и раз и навсегда закрою эту дверь.
Ну а когда вернусь, скажу пару ласковых тому, кто его напугал. Кто был неосторожен…
– Отец посмотрел на меня, увидел, что я не в себе, испугался, спросил, что такое со мной, а я не могу пошевелиться. И тут сверху шум. Оттуда, из вентиляции. Отец всё понял, схватил меня на руки и не помню как, но мы оказались на улице. А потом полиция обыскивала дом.
– Нашла кого-нибудь? Я уже знаю ответ. Конечно, она не могла никого найти, это же людская полиция! Когда они прибыли, они, соответственно, искали человека – вора, грабителя, убийца или психа, что затаился в вентиляции. А искать надо было низшего демона, что хотел пошуметь, попугать, напитаться страхом ребенка, а если получится и взрослого. Но слабого, иначе он бы спрятался от полиции, появился бы после. А этот сбежал.
Насовсем сбежал.
– Никого не нашли. Мы потом переехали, – Томас чуть задыхается. Ему страшно. Людям всегда страшно от того, что они не могут объяснить.
– Сколько тебе было тогда, Томас? – это ключ к закрытию страха. Проще всё списать на детские галлюцинации, на фантазию, на детский сон. Со взрослыми работать тяжелее, но нужно, благо, люди сами стараются и списывают все неровности нашего существования на стрессы, волшебное «показалось» и «что-то не то вчера мы пили…»
– Пять…или шесть, – морщится Томас. – Но это было!
– Томас, вероятнее всего, тебе так кажется, но это едва ли реально. Давай мыслить фактами. Сколько ты будешь в обхвате? А сколько вентиляционная решетка будет в самом широком и узком месте?
Я говорю и говорю. Самое главное с людьми не то, что ты говоришь, а то как ты это делаешь. Побольше уверенности. Томас, как и многие другие до него, хочет нормального, людского объяснения тому, что видел. Память держит его страхом, мешает жить, готов спорить, что и сейчас он боится взглянуть на саму решетку и вызывает кого-то для того, чтобы её почистить, не самом же лезть?
Он боится и хочет объяснений, а я его веду к ним. логика такова: ширина решетки и обхват человека – никто, даже исхудав, не пролезет незамеченным. И потом, будь это человек, вы же вызывали полицию, так?
Ты же веришь защитникам людей?
Я говорю много, но о простом. О пятнах около потолка, о грязных тряпках, что чудом попали в вентиляцию (главное, не уточнять каким именно чудом), и подвожу к «показалось!» – безошибочному и щедрому.
Сначала Томас упорствует – нет, ему не показалось. Но логика и мой убедительный тон сбивают его уверенность, и он уже сомневается – как знать, может и показалось?
– Взгляни, – я указываю ему на темнеющее отверстие вентиляции под потолком. Его не было мгновение назад, но Томасу об этом знать не нужно да он и не смотрит, как и все люди, толком по сторонам, так что не попадусь, – ты смог бы пролезть туда лет в пять или шесть?
Томас вздрагивает, сникает. Показалось! Да, показалось.
– А что за шум? – он цепляется за спасительную память. Спасительную, да, потому что «показалось» больше не делает его особенным. А это великий парадокс людского рода – они хотят, чтобы нечто необъяснимое не касалось их жизней, но при этом хотят постичь его, хотят быть избранными, теми, кто видел или слышал то, чего не видели и не слышали другие. И это ещё одна причина, по которой у многих двери в страшный момент встречи с чем-то непонятным, открыты. Подсознание хочет этой избранности и боится её.
– Дом был старый? – я улыбаюсь, потому что вижу в памяти Томаса этот дом.
– Да…
– Ну вот и что-то дало о себе знать! – я развожу руками, – а твой отец, увидев твой испуг, списал это на что-то нехорошее и перестраховался. Ты говорил с ним об этом?
Молчание. Нет, конечно, не говорил. Люди редко говорят друг с другом о том, что по-настоящему важно. Тогда, лет в пять-шесть ему было страшно. Потом он сам хотел списать на «показалось», а где-то лет в четырнадцать начал ощущать непонятный, почти забытый страх – память рвалась из-за дверей прошлого, говорила, что он избранный, ведь столкнулся с необъяснимым.
И однажды, в период стресса, Томас вдруг вспомнил. И стало ещё страшнее. Погрызя себя несколько лет безосновательным уже страхом, он сдался, и, благо, пришёл ко мне. Я его вылечу. Навсегда.
Томас выходит задумчивым. Он придёт ко мне через неделю, а потом ещё через две. Он думает, я лечу его состояние, но я просто закрываю его воспоминание в надежный склеп. Я не человек и могу судить о надежности. Мы закроем его вопрос через пару сеансов, он будет верить в «показалось», а я приобрету ещё одного спасенного на своё счет.
Да, спасенного, ведь он вернется к нормальной жизни, страх и растерянность покинут его. А я, демон из числа первых, запишу это на свой счёт. Потому что только ангелы могут упасть до такой лжи, что лишь они спасители душ людских. Мы тоже спасаем. Мы сознаем. Мы прикрываем грехи своих слабых, не умеющих контролировать себя сущностей. Как можем, конечно, и с кем можем, до кого добираемся, но и ангелы не всемогущи!
– Кто следующий, Лия?
Секретарша бодро рапортует. Я хорошо ей плачу и отношусь по-доброму. Этого хватает, чтобы людская сущность давала тебе бодрый и самый подробный отчёт. Жаль только то, что юбки Лии становятся всё короче – она надеется на моё внимание, она видит, что я богат и имею влияние, и, как и многие демоны, кокетничаю, представая в симпатичном людском обличье (чтобы не помнить своего настоящего облика), и думает, что я был бы хорошей партией.
Если так пойдёт дальше, придётся её уволить. Мне нужен помощник, который владеет моим расписанием, а не тот, который пытается думать и планировать что-то смешное и нелепое в отношении меня. Но пока она ещё ограничивается юбками – потерплю.
Тем более, у меня не так много времени. Десять лет назад мы выпустили случайно из-под контроля десяток низших духов, те рванули к людям, пугая их, являясь им…
А страх, он, гад такой, сразу не вылезает! Нужны годы. Так, например, дети из поколения Холодной войны массово обратились за помощью лишь к закату века. А до того жили! Впрочем, там не только наша вина была, там наших вообще было мало – мы не отошли ещё тогда от кровавой войны между людьми, где, чего уж таить, участвовали и науськивали немало. А тут опять!
– Я услышала через радионяню как какая-то женщина поёт в комнате моей дочери, – эту женщину трясёт до сих пор. – Я была одна дома. Мне сначала пришло в голову, что это радионяня подключилась к местной радиостанции, но это было не так.
Конечно, не так. Я тебе сейчас даже мог бы сказать, что это было. Вернее – кто. Ламия. Полуженщина-полузмея. Очень любит маленьких детей. Особенно девочек. Когда она в хорошем настроении, то может и укачать ребенка, если тот вот-вот проснётся, а когда в плохом…
Если мы успеваем вмешаться, то ребенка просто не находят. Пусть он лучше будет пропавшим, чем родители увидят что от него осталось.
Но тут сложнее. Тут взрослая женщина. Мать. А инстинкт матери позволяет острее ощутать колебания людского мира и нашего.
– Вероятно, так и было? Вы же поднимались в комнату к дочери, миссис Марш? И никого там не находили?
Миссис Марш кивает, я улыбаюсь, подбадриваю, про себя делая отметку, что Ламии надо дать по хребту! Совсем обалдела. Пусть смотрит сначала на наличие камер и радионянь, а уж потом творит свои бесчинства.
– Вы не верите мне? – миссис Марш смотрит в отчаянии, – не верите, да?
– Миссис Марш, когда это было? – я перевожу разговор, я хочу показать ей, как абсурдны её страхи. Пусть она сама дойдёт до абсурда, это будет лучше, чем сказать ей правду.
– Пять лет назад.
– Почему сейчас вы пришли? – вот это мне уже интереснее.
– Я снова беременна и этот ужас… он не даёт мне покоя.
Ой-йо. Ламию надо найти скорее. Пусть даже не показывается! В этот раз, чуть что, на «показалось» и на «китайская радионяня подключилась ко всему подряд» не спишешь. И потом, если женщина в тревоге, она может и впрямь камер понаставить, а это уже совсем другой уровень зачистки, так и до Самого дойти может, и тот уже пошлёт разбираться Азазеля с очередным нашим провалом.
А Азазель к шуткам не расположен. К жалости тоже.
Значит – надо работать. Сначала поговорить о страхе материнства как о основе всего непонятного. Потом перейти к страху за ребенка – свести страхи в противоборство и через них…
Неубедительно сначала, но Лия сообщает, что миссис Марш записалась уже с мужем на следующую неделю.
И даже хорошо что с мужем! Если потом ему она и будет рассказывать что-то необъяснимое и неприятное, то он непременно последует за логикой и возразит:
– Ты же помнишь, что говорил мистер Моракс?
И нечем будет крыть миссис Марш, потому что всегда есть тот, кто хочет жить в нормальном мире и игнорировать всё нереальное и «показавшееся», и этот кто-то всегда найдёт объяснения тому, что не укладывается в картину мира.
– Кто следующий, Лия?
Снова бодрый рапорт, и ещё – неуверенное движение рукой, как будто бы случайное, чтобы показалось из-за расстегнутого рукава тонкое
