Я упоминал как-то, что на днях – по-моему, в католический праздник всех святых – клинок гнутой тучи, расслоивший череп небосвода на теменную крышку выси и обшитую лиловой замшей приземную височную пластину, возгнал меня к жару мысленного потирания рук в предчувствии осетринно-тающей метафоры. Нежное изнасилование свершилось и уже запечатано в колбы будущего. Сейчас же, наблюдаемый из бордового салона чужого автомобиля, почти мгновенно загрунтованного запахом горького, как зола, одеколона и медленно пропитываемого стонами темной атмосферизации опуса из бессмертной немецкой классики, пейзаж зеркально перекувырнулся, и над холмом с огромными, словно гусеница, слегка облезлыми чертогами, глумливо пытающимися изобразить «Вид Толедо», вытянутый прорез в облачном покрове беззубо улыбнулся синим ртом. Потом, спустя часы, разжегся полярный, нездешне-платиновый свет на некрупных и гладких, как валуны, рыбинах облаков. После всё потемнело, прочерченное, будто куски корковатой лавы, яростными трещинами. Возможно, подумал я тогда, это забавлялись вечной игрой атланты, живущие в крови заката. Два бокала. Два шандала. Две скалы. Два Тадж-Махала. Два клыка. Два маяка. Сморщенная, точно печеное яблоко, страница со стихами персидского поэта-винопийцы, нет, не Хайяма, углом указывает на зеленую бутыль с кривым горлом. Несокрушимость двойственности хранит эту вселенную иллюзии от погружения в единство. Вариант: хранит эту вселенную от иллюзии погружения в единство. |
