Голова

Путешествуя по замшелым норвежским фьордам, я случайно забрел в пустынную монгольскую степь, в которой, сам того не заметив, немного заплутал. А когда чуть выплутал, моему уставшему взору предстала цепь гор и озер, что довольно удачно вписывалась в аскетичный пейзаж уходящего монгольского дня. Наступал темный, но стремительно душный вечер. И хотя наступал он ежедневно, сегодня к его наступлению я еще не был готов. Я разжег костер и набрал воды, собираясь поужинать нехитрым провиантом, который состоял из куска хлеба, куска летавшей полчаса назад дичи и куска росшего вокруг зеленого чая.

Все было обворожительно спокойно и где-то даже нативно-пасторально, пока я не различил невдалеке силуэт, похожий на живого человека. Силуэт неспешно шагал в мою сторону, несмотря на то, что я никого не ждал и не приглашал. Ступал он так тихо, что я слышал его одышку - столь известную и популярную среди жертв насилия над франко-немецким экзистенциализмом. Его одышка с одной стороны звучала так: Хр-фр-рр, Фр-хр-ррр... Хотя, может, это была сартровская отрыжка... не знаю, в темноте не разглядеть.

С другой стороны незнакомец выглядел вполне пристойно, даже благополучно, если не считать, что в руке он держал голову. Издали могло показаться, что это дынька, или даже кочан с капустой, но то, без сомнений, была голова. Чья и почему - не очень ясно. Хотя было очевидно и - даю руку на отсечение - она была похожа на голову лошади. Эта мысль навела меня на смутное предположение, из которого я сделал категоричный вывод: если лошадь теряет голову, то всадник навсегда остается выбит из седла. 

Наконец незнакомец приблизился и молча присел у костра, воткнув свою фалькату в землю перед собой, показывая тем самым, что он обезоружен и обезображен. Голову своей лошади он предусмотрительно привязал к ветке сакуры, которая предусмотрительно росла неподалеку. Это давало голове гуманную возможность свободно пастись в пределах видимости. 

Я налил в кружку чай, отломил хлеб с отлетавшей свое дичью и протянул эту снедь всаднику. Он молча взял и принялся неторопливо жевать и, кажется, даже есть. Так мы бесчинно и бесцеремонно перекусили, после чего он сказал: 

- Благодарю тебя, путник, ты был добр и гостеприимен, здесь у тебя чисто, уютно и покойно. А теперь позволь мне рассказать свою историю, что длиннее монгольской степи и глубже мрака этой ночи.

- Твоя воля, всадник, - сказал я, - Ты можешь начинать. Я внимателен, как филин в засаде на бобра.

- А начну я с того, что обычно называют началом. Но не начало всего, а лишь то, что случилось со мною в конце. Я путешествовал, наверное, как и ты, по островам и морям восточных территорий, что угрожают неясным покоем и беспричинной тревогой в душе, когда не знаешь, зачем и куда тебе нужно идти. Патетика, рассмеявшись, скажешь ты. Да, но я был юн и отважен, как сотня пиратских галер, тысяча чертей мне в гриву и под хвост! - продолжил он. - Однажды я ехал по улицам Монголии в поисках ночлега, но ночлега нигде не было - возможно, из-за слишком светлого дня. Но меня это не останавливало, я продолжал искать. Также мне сильно хотелось поужинать, но ведь еще не начался обед. Тогда я сходил в бордель, проиграл в казино, выпил и съел в баре дюжину стаканчиков, и решил, что на этом моя культурная программа на сегодня завершена. Однако, как оказалось, она только начиналась. И - далеко не самая культурная. 

Когда я вышел из бара, меня окружила стая говорливых монгольских ковбоев и, судя по их похмельным рожам, тяжелые татарские будни давались им нелегко. Я мало что понял из их птичьих сентенций, ибо не владел в совершенстве языком варваров, но основной посыл этих речитативов был мне ясен. Им позарез нужен был мой байк, который они архаично называли велосипедом. Я бороздил монгольские пустыни на своем байке уже давно, поэтому знал его так же хорошо, как свой острокрылый нос, который рос у меня на глазах. Ну, или перед ними. Пока рос мой нос - прошло полфлакона времени, и мы с тундроведами взяли еще раз пять по флакону, крепко набравшись стеклотарой, которая лилась рекой всю ночь. Наутро я обнаружил себя без колес, а рядом ржала лошадь. Ее ржание отчетливо напоминало крик спущенного колеса.

Незнакомец замолчал, гулко обхватив свою голову руками. Казалось, от долгого ношения головы на плечах, у него здорово болела голова. Было даже слышно, как там шумело, скрипело и грохотало одно из его ржавых колес. Подождав, пока эхо последнего грохота уляжется восвояси, он продолжил:

- Итак, я остался один на один с лошадкой, которую звали фрау Штутгарт.
- Простите, что перебиваю вас, - сказал я, - но как вы узнали, что ее зовут фрау Штутгарт?
- Так она мне и сказала. Это была говорящая лошадь. Даже слишком говорящая...
- Интересно, - сказал я, - разве лошади знают языки?
- О, еще как знают! Их обучают этому искусству в тибетских монастырях с младенчества. Существует даже культ говорящей французской лошади, который локально преследуется культом говорящих по-французски людей. В сущности, лошади давно научились говорить - и не только по-французски. Просто мы отчего-то не хотим их услышать, а лишь щелкаем их господским кнутом и пришпориваем феодальными каблуками. А лошади - тоже люди, и тоже хотят равноправия. Поэтому и заговорили в полную силу, исподволь выкрикивая в пустоту свои нелепые лозунги о свободе слова.

Так вот. Фрау Штутгарт пригласила меня в свой викторианский замок-особняк, что мрачной тенью возвышался над желтым блином луны. Я любил блины, да и мадам в их свете была неотразима. Мы всю ночь ели блины и говорили о бесполезности поэзии, наслаждаясь обществом друг друга, пока не осознали, что нам чего-то не хватает.
А не хватало нам понимания и обнимания, чем мы и пытались заниматься до утра. Вскоре пришло время опоений и откровений, и я спросил у своей спутницы:
- Как же вы стали лошадью, мадам?
- Я ею не стала, - грустно вздохнула она, - Я всегда ею была.
- Интересно. А как к этому отнеслись родственники и друзья?
- Сперва они, конечно, косились на меня взглядом неодобрения, но потом привыкли. Отчасти из-за того, что сами были чистопородными лошаками.
- И что же, мадам, вы носили сбрую? - спросил я, приземлив свой затылок на круп фрау Штутгарт и пуская в потолок кольца сигарного дыма.
- Не без этого... - вздыхала она. Все было в полном соответствии с лошадиным регламентом. И, надо сказать, я очень благодарна судьбе, что воспитана в строгости и дисциплине.

Когда первые лучи утреннего солнца разрезали наши глаза вдоль и поперек, мы поняли, что созданы и нужны друг другу, как лосось и мармелад. И тотчас отправились сочетаться браком, надеясь прожить вместе добрую дюжину лет. Свадебная фата мадам Штутгарт, символично надетая в виде сбруи, была просто великолепна! Как и мой парадный стек от Версаче. Это, не побоюсь этого слова, был самый торжественный момент в моем распутно-запущенном образе жизни. Я был досыта переполнен словами любви и дерзости, которые расточал налево и направо, а также вглубь и поперек. На церемонию сочетания приперлась вся лошадиная родня мадам Штутгарт, заглушая своим ржанием аритмичное биение наших сердец.

Каково же было мое удивление, когда родители сообщили мне, что жених не может просить руки невесты. В виду и по причине отсутствия у лошади таковой. Однако он может просить голову, оставляя родственникам поруганное своими грязными руками тело. Что символизирует мягкий переход от неразумного отрочества невесты к ее добровольному семейному рабству. Делать было нечего, мне оставалось только взять голову фрау Штутгарт в свои немытые руки и пойти к новым горизонтам семейного счастья. Хотя, мне казалось, что остальное тело было бы весьма приятным довеском к приданному…

Незнакомец замолчал, словно внезапно понял что-то непонятое в своем прошлом.

- Какая интересная и, вместе с тем, грустная история, - сказал я, - Думаю, после всего произошедшего, вам подошло бы имя "Всадник с головой" в противовес майнридовскому всаднику без головы. Конечно, не в том смысле, что тому всаднику нечем было думать, а в том, что он потерял свою голову, а вы ее нашли. Которая, в некотором роде, лошадь. Правда, без явных на то указаний…

Всадник с головой только риторически вздохнул. 

- И, знаете, опираясь на опыт огородника-садовода, которого у меня нет,  я хотел бы предложить вам посадить вашу голову прямо в землю. Быть может, в скором времени из этого что-нибудь вырастет, - неожиданно для себя выпалил я, пытаясь хоть немного воодушевить всадника с головой.
- Мне нравится ваш ход мыслей, - повеселев глазами, сказал он, - Хотя идея заведомо идиотская. Но попробовать стоит, терять-то мне уже нечего… Кроме головы, конечно.

Мы вырыли в земле ямку, куда торжественно водрузили голову фрау Штутгарт. Затем, аутентично спев дуэтом “Кумбайя май хорс, кумбайя”, легли спать.

Наутро случилось утро, и мы немедленно проснулись. В том месте, где мы вчера усадили голову в землю, стояла бесконечно красивая лошадь с расчесанной и лихо уложенной гривой. То была сама фрау Штутгарт собственной персоной. В бальном вечернем платье и в шляпке с зашторенной вуалью. Она таинственно улыбалась и кокетливо смущалась, проворно поводя правым копытцем. От неожиданности мы оторопели, надолго зависнув над картиной, которая своим великолепием затмевала даже самое монгольское солнце.

- Я безмерно благодарен тебе, путник, - наконец сказал всадник с головой, - что помог мне вновь обрести фрау Штутгарт и верного коня в едином образе. Я был бы вечным искателем, так и не нашедшим свой посадочный билет… но теперь я искатель, который хочет навсегда стать поселенцем. А до предполагаемого поселения отсюда три дня пути галопом. Если ты не слишком занят, мы с моей верной фрау можем запросто тебя подвезти.

- Прокатиться с ветерком по монгольским просторам - было моей давней мечтой, - восторженно сказал я.

И, оседлав напудренный загривок фрау Штутгарт, мы тотчас понеслись в тревожно манящую монгольскую степь.