Стук

приходит даже в голову мысль о том, что нужно встать и зажечь лучину, чтобы расступилась темнота! Но встать в темноте страшно. Там ничего нет, в её доме давно уже нет никого кроме Айлы, но как встать? Как заставить себя пройти, хоть и пару шагов, но всё-таки, по полу, где стелется и клубится чернота ночи? И луны нет как назло, и звёзды скрыты за облаками – ни капли света, ни капли…
            И что же, вдруг так будет вечность?
            Приходит рассвет и Айла встаёт разбитая. Ночь уползает, уползает чернота и мир проступает в рассветной хмари. Айла сурова, она не узнает себя в отражении начищенного горшка и у неё болит голова…
            Но день идёт, и Айла не умерла в эту ночь, а значит, всё должно идти так как прежде. Снова приводят детей, наспех рассказывают новости, но не для того чтобы поделиться, а будто бы для приличия, и Айла неожиданно остро чувствует это. Сама она давно не участник каких-то новостей, да и была ли? Была, когда теряла близких. Но после этого мир забыл про нее, а она про него. И тошно сейчас слушать о том, что кто-то у кого-то занял пяток яиц и не отдаёт, а ещё о муке, и о чём-то.
            Айла смотрит на детей, но не видит их лица. Она чувствует их молодость, их свершения, что расстилаются перед ними, и чувствует себя развалиной. Ещё больше, чем утром. Утром она была одна в опустелом доме, а сейчас ей страшно и отчаянная зависть к жизни, к ещё только раскрывающей жизни, пульсирует у неё где-то в венах.
– Расскажи сказку! Расскажи! – канючат дети, им наплевать на то, что Айла сегодня другая, они ещё и вовсе не понимают её тоски и ужаса. Они слишком далеки от неизбежной черноты.
            Айла кивает и берёт себя в руки. Ответственность держит её в сетях самообладания и она, даже не вдумываясь и не гордясь собой, сказывает то, что когда-то и сама слышала, да что-то запомнила, что-то смешала с другой сказкой, что-то добавила от себя.
            Но в этот раз Айла бесстыдно сбивается, мысли её далеко-далеко отсюда, и дети скучают. Она видит это, пытается взять себя в руки и снова – провал.
            Им жить. Долго жить. А ей? Неужели всё? Неужели это конец и уже протянуты в вечность её последние шаги? Кто вспомнит её? В первые дня два и вспомнят ещё, а дальше ничего – забытьё из черноты и вечности.
– А что дальше? – Рант вырывает Айлу из тяжёлых раздумий, которым нет конца.
– Дальше? – растерянно спрашивает Айла и встряхивается. Да что же это? Что она, развалина? Жить ей ещё и жить! Чувствует она себя прекрасно, ещё зиму проскрипит-то точно!
             И от этих мыслей щёки её розовеют. В самом деле – разошлась, растеклась! Эх, стыдоба.
– А дальше я вам приготовлю пирог, – отзывается Айла, – с ягодами!
            Всеобщий гул одобрения. Айла отчаянно рвётся в жизнь, смеётся и суетится больше всех. Сама строго наказав о том, что все ей будут помощниками, она скачет от одного к другому, со всеми ищет слово и действие. Безжалостно потрошит и свои запасы – жизнь пульсирует в ней, прорвавшись через какую-то плотную завесу многолетнего сна и мир становится ярче.
– Тесто тоньше! – командует Айла и, перехватив движение, показывает, как именно нужно. – Больше дров…
            В суете не уследишь ни за порядком, ни за ребятней. Шумно, суетно, и всё-таки весело. Айла веселится так, как не веселилась с юности. Румянится пирог в печи, плывёт чудный аромат по лачуге, а Айла вдруг ловит себя на том, что затянула, сама не заметив, старую песню.
– Как пошли через леса,
Сквозь кусты и буреломы –
Я и младшая сестра,
Тайком-тайком от дома…
            Айла смеётся, а глаза леденеют. Нет у неё сестёр. И никого уже нет. И проскрипит она год или два месяца, или двадцать лет – им неважно. Никто не принесет о ней жертву, никто не попросит богов за неё.
            Но Айла смеётся, потому что так ей проще. Так что-то дурное остаётся вдали, и чернота не пройдёт, не наступит, не сомкнётся над головой вечным пологом.
– Как пошли мы на рассвете,
Сквозь холодную росу.
Оглянулась – нет на месте,
Я сестру свою зову…
            Некого позвать Айле, некого просить о том, чтоб развеял страхи её. Сама она у себя есть. режет Айла ровный румяный пирог, всем по куску – небольшой, но горячий, рот обжечь легко, а пальцы и того проще. Сама, как в детстве, хватается за неостывшую корочку, пальцы, онемевшие от тяжелого труда, отзываются болью: с ума, что ль, пошла?
            Айла смеётся вместе с детьми, забыв про песню, которая, к слову, как и большая часть всех местных песен, была о страшном и тоскливом, но почему-то пелась весело. Прежде Айла никогда не задумывалась об этом, а теперь пришла пора, похоже, не только петь, но и думать.
            Айла смеётся и ест пирог, когда стук прорывается через шум. Стук, который ни с чем не спутаешь. Тихий, он прорывается через шум жизни, напоминает, что время скоротечно. Но у Айлв ещё есть надежда. Она смотрит на Ранту:
– Стучали, нет?
            Она качает головой, с сожалением отрываясь от пирога.
– Я посмотрю! – соображает быстрее всех Яако, вьюном срывается от стола, бежит к дверям, распахивает… пусто.
            «А оно и должно быть пусто. Если жизнь прошла так, если тьма потом пуста, то и то, что между ними…» – смутно думается Айле, но она не выдает себя, говорит только:
– Почудилось!
            Но сомнений у неё больше нет. Сказывали старухи, всегда сказывали, что смерть предупреждает. Если не оглохнуть к миру, если слышать его, так завсегда узнаешь когда срок подходит. И теперь Айла знает – пришло время.
            Расходятся дети по домам, вечереет, и Айла остаётся одна. Она обещает Ранте назавтра подумать о новом платье для неё, и обещает оставить им пирог, хотя кажется ей, что завтра это всё потеряет для неё смысл.
            Проводив всех, Айла садится на крыльце, не замечая холода и ветра. Что уж теперь-то? она думает, думает о многом. Луна сегодня вышла – смилостивилась. Но звёзды стоят высокие, верный признак идущих заморозков. Оно и понятно, не успеет Айла до промерзлой земли, не успеет.
            Страшно Айле. И ещё – одновременно со страхом спокойно. Безумное сочетание, которое раньше Айле и в голову бы не пришло, стало явью. Страшно и нет. Неизвестно. Но что если боги милостивы? Что если они дают покой с вечными теплыми днями, полноводными реками и богатыми на дичь лесами? Что если там её ждут её близкие?
            Айла думает об этом и качает головой – нет, тогда бы люди не рождались. По её простому разумению там также как здесь. Или хуже. Боги не могут быть добры к смерти, потому что бессмертны и не могут знать что это такое – жизнь, её скоротечность.
            Айла пытается вспомнить – была ли она хорошим человеком или всё же была плохим? По её раскладу выходит, что больше хорошим – вреда она никому не сделала, жила тихо, ведь посудить если на людской манер.
            А как боги судят? Кто их ведает. Но судят как-то, всё равно судят, и хочется верить Айле, что справедливо. Не была она тут счастлива, вообще не знает – была ли хоть какой-то, а теперь уж и не спросить.
            Айла раскачивается взад-вперёд, в такт своим тихим мыслям. Всё видится ей ясно – вся жизнь её, весь путь, полный труда и утрат. Нет, сомнений у Айлы нет, не делала она зла, не делала. Ей боги делали, но и тогда она их не кляла.
            Айла вздрагивает, но только слегка, когда стук раздаётся прямо у неё под ногами, словно кто-то рукой стучит о деревянное крыльцо, где она устроилась. Кто-то невидимый, но очень вежливый.
            Айла вглядывается в подступающую ночь, но никого не видит. Что ж, это ей не кажется удивительным. Почему-то вспоминаются слова старой Сайен, которая всегда говорила о том, что слышать – это важнее всего на свете, ибо слух приходит первым в мир не просто так, а потому что от услышанного складывается мир.
            Стук давно уже стих, но у Айлы стучит сердце, громко стучит и чудится ей, что кто-то невидимый продолжает стучать о крыльцо рукой. Настойчиво-вежливый.
            Она вздыхает, оправляет тяжёлые платки, поднимается.
– Ну хорошо, – говорит Айла, – да будет так.
            Лёгкий ветерок колышет её волосы, дует в лицо, но скоро отступает, точно поздоровался так. Айла чувствует, что надо идти вперёд и идёт, не особенно думая куда. Первый же шаг даётся ей удивительно легко и она даже замирает от той лёгкости, что заполняет всё её существо, а потом, сообразив, оборачивается на себя, обмякшую на крыльце.
            Айла тут же отворачивается. Стыдливо ей за поношенное платье, за нечистую рубаху. За себя-растрёпу…
            Луна светит ярко, Айле даже кажется, что ярче, чем минуту назад, там, в жизни, и это неожиданно успокаивает её – стало быть, темноты тут нет? Это уже кое-что, и это кое-что важное. Айла ловит своё легкое, совсем невесомое дыхание, прислушивается к ночной тишине и, не оглядываясь больше, уходит в вечность.