-Алексей Фёдорович, - умиротворяюще обратился я к нему, - вы измождены, вам требуется отдых, сон…
-Нет-нет! Если вы отмолчитесь, я спать не буду! Изведусь весь! Ответьте, Евгений Сергеевич!
-Бог мой! Вот не знал, что чистое белья может так вас расстроить! – попытался я отшутиться, - Да не всё ли вам равно, Алексей Фёдорович?
-Я объяснюсь! Отчего ж не объясниться! Извольте-с!
Он замолчал, видно собираясь с мыслями и думая с чего начать.
-Сестра моя Анастасия…да, у меня была сестра, - он с силой растёр лоб, - в общем, история банальная. Однако ж, вы тотчас переменяете своё суждение о банальности, когда у вас на глазах труп вашей сестры цепляют багром и тащат к берегу! Злодей, от которого она забеременела…впрочем, не важно. Но уверяю вас, крови его на мне нет, хотя меня именно за убийство осудили. Негодяй клялся мне, что Настя любила его, что она самолично отвергла его помощь, когда пришла к нему с известием. По этой причине греха на нём нет! Она, так сказать, сама всё решила. Хорошо-с! Коли нет на вас греха, сударь, говорю я ему, то Господь рассудит, Господь справедлив. Верите ли вы в Христа и в его божий суд? Сказал и даю свой револьвер с одним только патроном в барабане. Извольте, говорю, узнаем вместе, есть ли на вас грех? Крутите барабан и, коли вы невинны, Господь отведёт кару. Он с презрением смотрит на меня и с достоинством говорит, ладно, будь по-вашему. Берёт револьвер и тут же стреляет, но не в себя, а прямо мне в грудь. Что ж, осечка! Тогда он понимает, что Господь не на его стороне и бледнея прижимает дуло к груди. Стреляет.
Он оборвал себя внезапно, словно перед его взором снова лежал распростёртый человек с прострелянной грудью.
-Впрочем, и это не важно. – он зажмурился, тряхнул головой, успокаиваясь, - важно, что было со мной потом. В камере, ожидая суда, я обращался к своей совести, потому как совесть человеческая – это око Господне - видит всякое греховное, и видит доброе! Присяжные приговорили меня и председательствующий означил мне острог и каторгу. Приговор я принял спокойно, потому что совесть моя была чиста. Потому как через совесть я всё одно был свободен. Что бы ни ожидало, какие бы муки я не претерпел, а ответ держать предстоит только перед ним одним. Вот-с! Это всё, так сказать, увертюра и преамбула! На второй месяц по прибытию моём в крепость из-за пустяшной оплошности мне назначили наказание карцером.
Он замолчал и по тому, как задрожали его плечи, я понял, какой ужас несли ему воспоминания.
-Каменный мешок, - продолжил он окрепшим голосом, - сырой кирпич и гнилое тряпьё на земляном полу. Под потолком - маленькая щель для света, такая крошечная, что пальцы на руке едва различить. Сколько дней-ночей провёл в одиночестве я не знаю. Вечность! Чтобы не сойти с ума, молился, истово, с сердцем. Потом вдруг стало мне мерещится, будто рядом шепот - не молитва, а проклятия. Я уверовал, что пришла тень негодяя, из-за которого я очутился здесь, и он клянёт меня, перекрикивая мои слова. Вскоре разум стал покидать меня. Из беспамятства меня вернул новый узник – лязгнул засов, мелькнула тень. Я возликовал, думая, что общение не даст мне погрузиться в бездну безумия. Однако ж, то, что наступило было хуже безумия. Мой сокамерник оказался чудовищем - и не человеком, и не зверем – настолько он был мерзок и отвратителен. Сквозь тьму проступал отталкивающий силуэт неизвестно какого существа. Шум и бормотание, который раздавалось из его угла, вселяли ужас и содрогание. Стылый воздух наполнился его гнилью, вонью его испражнений, его смрадным дыханием. Со временем страх во мне и отвращение сменились ненавистью! Я ненавидел его существование, ненавидел столь жестоко, что желал ему смерти! Мучаясь, я повторял себе, что он такой же несчастный как и я, что Господь испытывает нас, что и в нём есть Божье дыхание, что и он рождён от матери на радость кому-то! Но я перестал так думать очень скоро! Во мне была лишь ненависть к этому существу, я и был сама ненависть! Однажды сквозь забытье я услыхал его хрип – первые за долгое время слова, которые ты различаешь в его бормотании, - «пить!» Он просил воды, как, наверное, просил мать, мечась ребёнком в лихорадке, - пить! Я слышал мольбу, у меня под рукой была плошка с водой, но я не двинулся. Я замер, я словно умер и лишь сознание не оставляло меня. И сознание говорило – смерть ему, умри, наконец!
Сыромятников замолчал. Я молчал тоже.
-Об нас словно позабыли, - продолжил он уже безучастным голосом, - лишь смрад разложения привлёк внимание надзирателей. Тело неизвестного мне сокамерника уволокли куда-то прочь, а меня отправили в барак. Низкие в аршин высотой зарешеченные окна, дощатый настил, служивший нам узникам общей постелью, - всё это показалось мне раем земным. Одно меня продолжало терзать – моё ослепление, моя ненависть к несчастному, моя причастность к его гибели. Мог ли я спасти то чудовище, если бы дал воды? Не знаю! Но совесть сжигала меня изнутри, указуя на зло, мной совершённое. Так я страдал пока однажды на прогулке на крепостном дворе, закашлявшись и глянув под ноги, не увидал красные точки на умирающем весеннем снегу – вместе с кашлем из моего горла вылетала кровавая слюна. Так я понял, что болен чахоткой. Той же ночью в мучительном и невротическом жару, плача, я молил Господа о спасении своей жизни. Господи, помоги, наставь меня как спастись, не призывай меня к себе столь рано! Я ведь ещё молод! Но ответа я не дождался. Под утро, очнувшись от короткого забытья, я вдруг ясно понял – бежать! Бежать! Надобно было только дождаться выхода из крепости на поселение и освобождения от кандалов. Я дождался и не умер от кровохарканья. Выйдя, я обнаружил среди немногочисленных поселенцев Брусчатникова. Он великодушно позвал меня жить с ним в одной избе. Я признался ему в своей болезни, чем сильно взволновал его. Несколько недель я потратил на подготовку побега. Я всё рассчитал: время и день побега, маршрут, скрытно запасся провизией. За неделю до означенного дня я доверился Павлу. Он согласился мне помочь. Вероятно, им двигал страх заразиться и желание избавиться от меня, нежели искреннее сочувствие моему положению. Он негласно договорился с одним переселенцем о подводе для моего побега. Когда всё было готово, я наведался к надзорному чиновнику и сообщил, что «политические» замышляют манифестацию в день коронация самодержца – в день моего побега. Расчёт на то, что в этот день они будут заняты предупреждением всяких сборищ и выступлений, и тем самым облегчат мой побег, оказался верным.
Сыромятников замолчал. Я встал и подбросил несколько поленьев в затухающую печь. Осень была ранней и холодной.
-К чему весь этот рассказ? – спросил я Алексея Фёдоровича, возвращаясь в кресло, - если вам нужен мой совет по лечению туберкулёза, то я могу дать направительное письмо в клинику профессора Маслова в Москве. Вам несомненно помогут. Ваше желание попасть в Крым на лечение – разумно. Однако меня тревожит трудности в дороге, и как вы с этим справитесь.
-Благодарствую, Евгений Сергеевич, - на его лице мелькнуло подобие улыбки, - однако, как только я ступлю на перрон Казанского вокзала, меня тут же арестует первый попавшийся городовой. А рассказал я вам свою историю только для того, чтобы вы знали кому помогаете. Я ведь понимаю про вас, знаю ваши чувства ко мне, после того, как я рассказал, как предал Павла Брусчатникова. Мол, он же вам доверился, а вы его безвинно в полицию сдали. Его в узилища, а вы на свободе! И вина моего предательства не меньше оттого, что всех «политических» отпустили после нескольких часов дознания. Понимаю, Евгений Сергеевич! И даже не надеюсь, что вы поймёте, как мне хочется жить!
Он поднялся и в возбуждении прошёлся по комнате. Остановился возле печки и приложил, согреваясь, руки к изразцам. Потом уже спокойной сказал:
-Вы человек воспитанный и потому слова не скажете в осуждение или в сочувствие, а благородства в вас довольно, чтобы не сообщать обо мне в полицию. Однако ж в душе, доктор, вы жалеете о том, что приняли во мне участие.
Я встал и пошёл к двери. Оборотился:
-Спокойной ночи, Алексей Фёдорович! Вам следует хорошенько отдохнуть. На кухне найдёте немного провизии в дорогу, - я помедлил и добавил, - и помогай вам Бог!
***
Утром привезли пьяного. Был он без сознания, хрипло дышал и только мычал, когда его укладывали в смотровой. Лицо бледное, в холодном поту и всё в ссадинах. Пульс нитевидный, частый – не сосчитать. Кургузый пиджачок его был весь в дорожной пыли, спекшейся от обилия крови. Фельдшер Гусятников признал в нём Кузьму Егорова, мастерового. При осмотре помимо множества кровоточащих порезов на груди и животе обнаружил проникающее ранение брюшной полости. Опасаясь большой кровопотери от внутреннего кровотечения, как можно быстрее взял его на операционный стол. Повезло –кровоточащий сосуд брыжейки нашёл быстро, перевязал. Затем вычерпал из полости живота около литра крови и обнаружил небольшой в colon ascendence. Ушил и закончил операцию дренированием брюшную полость. Сбросив перчатки и халат, вернулся в кабинет, где имел беседу со урядником Терентием Афанасьевичем, который и привёз раненого.
-Знаете, доктор, - завёл тот разговор. Был он задумчив и даже растерян. - Какая престранная история приключилась! Ума не приложу, что со всем этим делать? В смысле умственного порядка, как всё понимать! Тут такое дело, Евгений Сергеевич! Утром, только отзвонили к заутреней, вваливается в часть Шкандыбачьев - городовой. Рожа красная, отдувается, будто с похмелья, и голосит, как баба на базаре: «Ваше благородие, опознал злодея!» - и, тычет, значит, мне куда-то за спину. Всё эдак не по форме, не по уставу! А за спиной у меня, знаете ли, такой иконостас: фотографические карточки тех, кто в розыске - душегубов, политических, беглых, да кого там только нет! Что ж ты, говорю, раззява, не хватал его? Тот уже подобрался и рапортует, как положено, мол, они на пролётке ехали. Будто господа! Не торопятся, дескать, еду из гостей, всё чинно-благородно.