– И не будет у тебя, господарь, могилы вестной, и не придут на неё посмотреть потомки твои, занесённая летами и ветрами, забытою она станет и застынет в безвестности, и останется о тебе злая память и осквернят имя твоё злодеяниями и нанесут грязи…– страшно сверкали в полумраке глаза ведуньи, подвывала она в такт своим же речам, но не дрогнуло лицо господаря – не сказала она ему ничего нового.
Все слова её он уже предрекал в своих снах, после которых долго ещё был больным, иногда и до самой обеденной трапезы, и хотя таил он о своих снах правду, а от себя-то не скроешь! Не сказала ему ничего нового ведунья, не поведала.
– Ещё чего? – он оставался спокоен и насмешлив, знал, что спокойствие внушает куда больше ужаса чем самый громкий крик, потому что в покое зашито и стаено больше.
Забегали глаза ведуньи. Про всё она ему поведала, напугать хотела! Ха, его!
– Господарь, не гневи Бога, – прошелестела ведунья, принимая новую роль. Теперь не заунывным страхом гнала, а плела молением и мудростью.
– Не гневлю, – заверил он, – я Бога чту и люблю его свет. Жизнь моя добродетельна.
Ведунья не сдержалась от смешка. Глупая, бредкая женщина! Она не могла понять всей сущности добродетели. Да, он был жесток, но жестокость эта вела его дорогу не к исходу ли благому? Он жёг и карал не во имя себя и жажды крови, не алчностью вёл пути, а в будущее пытался заглянуть, да прозреть там через тьму грядущих лет родные земли – какими они будут?
Иногда во сне желал он увидеть грядущее, понимал, что не доживёт до счастья и процветания, от того, бывало, и злился на Бога и клял его мысленно за короткую смертную жизнь, но спохватывался, и мыслей своих в пустые слова не облекая, принимался за новое дело.
Во сне бы увидеть, во сне! Что он там будет? как оно там будет?
– Умрёшь ты зло и пропадёшь в веках! – выдохнула ведунья и скрестила руки на груди. Под взглядом его она не цепенела, но влияния ей не иметь – это он сразу решил, не будет ведовка на пути его стоять ни другом, ни врагом – не такая птица.
– А больше не скажешь? – спрашивал, допытывался, не из тщеславия, а из любопытства и ещё тоски. Такая же! ничего не скажет. Ничем не ответит. Не поймёт.
– Всё сказано, – отозвалась ведунья.
Путь с тобой! Две золотые монеты блестят одинаково для разочарования и любопытства. Всё-таки на какой-то миг она развлекла его, раз он почти поверил в её предсказания, пока она не завела своё, известное.
– Пошла прочь, ещё раз увижу в окрестностях, вспорю живот и выпотрошу словно рыбу, – слова сказаны не от жестокого гнева и не от жажды крови. Они сказаны для порядка – негоже ведовкам ходить по его землям и покой смущать. Услышат люди, задумаются, засомневаются, а им сомневаться нельзя. Это он сильный – он сможет устоять, а они? Несчастные, замутятся их головы и влезет в их головы враг, а ему и без того врагов хватает, в очередь враги выстраиваются, но это ничего с врагами разговор короче чем с ведуньями, их слушать не надо.
– Господарь, мы ждём тебя, – верный Блез, сколько стоял он там, в тени его покоев, боясь потревожить его раздумья? Знает хороший слуга, когда мысль господаря столь тонка, что спугнуть её можно, не лезет. Но, видимо, время торопит. Оно всегда торопит, нет у него времени – нутром чувствуется.
– Иду, – он поднялся с места, готовый к новой службе своей, службе тяжкой – господарской. Всеми проклятой в уме и всеми обзавиданной в нём же.
Хорошие слуги перенимают привычки хозяина. Поговорить, прежде, конечно, можно было бы. Но разговор – не устрашение, а вот месиво вместо тела, расползающееся, но ещё сохраняющее жизнь – это уже страшно. Боятся враги за жизни, боятся за неё, и правильно делают, в мести он будет беспощаден.
Впрочем, чего они ждали, когда засылали к нему убийцу? А когда поняли что тот провалился и был обнаружен?
– Признался! – с удовольствием сообщает Блез. – Во всём признался.
И звучат имена. Имена подбивающих к действиям, но остающихся в тени до лучших времён, которые обязательно наступят когда он, господарь, умрёт. Имена не удивляют. Имена не могут задеть, в них есть и кровные узы, но эти узы, видит справедливость, нарушены были не им. Но конец положит он. Потому что кровь кровью, а народ мутить нельзя. И не значит родство против смуты в народе. Он же должен её остеречь, остановить, и для этого никакое родство не страшит.
Признался! А как не признаться, когда всё кончено?
– Что делать с ним, господарь?
А чего с ним ещё сделаешь? Устрашить только мукой его, чтоб другим неповадно было и мир хранился?
– На кол его, и кончено, – ему уже не до какого-то незадачливого убийцы. Впереди уже давно мутневшая во снах, а теперь проступившая и явью цель. но прежде – остерёг, письмо.
Не дрожат руки Блеза, привычные к его речам, а он диктует вдумчиво, вглядывается в мутнеющее небо как в книгу, ищет ответ. Неужели кончится так, войной? Как блудоумно и тоскливо!
– Заключали мы с вами добрый и нерушимый мир, – да, заключали и издевается небо, скрываясь в подступающей вечерней мути. Как небо нерушимое, светлое! Соглашение! Обсмеяли они соглашение, а сами стороною стоят. – Но если вы окажетесь врагами, то будете мне враги…
Уже стали врагами. Советуют, нашёптывают, змеино увещевают тех, кто духом слаб, да ведёт на их речи дорогу, своей считая. Но за своё биться надо, за своё стоять надо и карать за посяжение на своё надо так, чтоб неповадно было!
А потому – письмо лишь последний остерёг, а по краешку земель дружно-вражных он пройдёт и не посмеют они слова сказать, потому как виновны и знает он это и показал им своё знание в этом письме.
Никакого послабления не то что врагам, а мнимым, лжемудрым друзьям. И в этом одно благо.
***
Брашов и Сибиу стонут под его походом. Разорен Кастенхольц – но это ничего, это было ожидаемо и он за собою вины не знает. Кастенхольц близ Сибиу, а про это место ему всё уже известно.
Стонет Ноудорф. Он всё ближе, ближе к врагам своим верным. Хольцменген и Бренндорф, Бурценланд… армии нужно учиться убивать, армии нужно учиться беспощадности и он учит их, делится умением каменеть сердцем во имя блага.
Про него идут злые слухи. Его называют злодеем. У него чёрное сердце – так пугают детей. Пугают и тем, что он живьём ест невинных и даже пьёт их кровь.
Ему смешно и тошно от их обвинений и увёрток. Он не верит в пепел вечности, он думает, что это лишь очевидная ложь, но сны всё тяжелее и после пробуждения он подолгу сидит в постели, вглядываясь в серое, безучастное небо, кусочком касающееся походного шатра, и думает о том, что будет после того как его не станет. А его не станет и очень скоро – нельзя так долго быть рядом со смертью и не чувствовать когда она начинает разворачивать бесконечно ледяной взгляд в твою сторону.
Скоро она увидит. Скоро она узнает, позовёт и он окажется в её железной хватке, и тогда…что тогда? Этого не бывает в его снах, нет там никакого страшного «Тогда», есть лишь хмарь, кончающаяся ощущением с его смертью и памятью, плетущейся среди смертных, злой памятью.
Но что ему память, когда интерес в душе? Таинство, которое не открыто ни одной ведуньей, ни одним его собственным сном.
А жизнь торопится, окрашивается в тысячу кроваво-чёрных пятен. Чернила и кровь, кровь и чернила и нервная шутка не то от него самого, не то повторённая за кем-то:
– И неизвестно ещё, от чего сгинуло больше – от меча или пера?
И слова, всё пронзается словами – что делать, такой исход любой войны – запутать мирную жизнь в сетях из слов, где слишком много наверчено лжи и притворства, где слишком много обещано и ещё больше можно увидеть меж строк.
Да, он принимает право приходить на территорию Венгрии и в Брашов в поисках убежища и для изгнания врагов.
Да, он стоит в обороне против вражеских сил, но при трудностях Венгрия и Брашов придут ему на помощь.
Да, купцы Брашова свободно приезжают в его землю, но с их товаров будет взыматься пошлина…
Слова, слова и среди слов почти успокоение. Так заключается мир – недолгий, и это знают все, кто ставит пером крутой росчерк, и этот мир – обманка, жалкое словоблудие тех, кто не желал стать побежденным и тех, кто дал шанс остаться хоть с чем-то почти проигравшим. Почти…
Почти отзывается скоро – не добил! Пожалел! Получай! Заслужено. Сколько раз уже доказано – врага надо уничтожать, сжигать до самого корня, до истока, чтобы даже головы не смели поднять другие, глядя на его участь! Только так и строится мир, истинный мир-крепость, и сколько стоять той крепости от него, как от господаря, напрямую зависит.
***
Сны хмарные, тяжёлые. В них тревога за будущее. На кого это самое будущее оставлять? Стараться он рад, старание ему, верит, зачтётся, но смотрит он на детей своих и видит – те его старание воспринимают за иное, и нравится им его жестокость, а причина, её призвавшая – им далека.
– Кровь не для крови, а для опоры, нет духа, что сильнее времени, и нет меча, что сильнее страха, – он поучает, но видит – в глазах нет ответа.
Хмарные сны, тяжёлые сны. Удержится ли будущее? Устоит ли крепость? Отойдёт ли она на поругание вражье? И чудится, знает он ответ, да только одно дело знать его про себя, и другое совсем – признать его, голосом призвать, на истину переложить.
Скажешь и вроде закрепил, а так, пока оно в мыслях, то можно и не считаться пока беды нет. А беду он уже не увидит. И от того счастливо, и от того досадно – мог бы он стать бессмертным! Мог бы хоть издали посмотреть на будущее, да подсказать иной раз, да наставить…
– Не гневись, не гневись, – остаётся уговаривать себя да высшую силу, что снисходит, да только вроде бы издевается над ним, не отвечает. – Не гневись на мысли мои, не от зла иду, от веры!
От веры в то, что крепость устоит.
– Блез, где та ведовка? – прорывается хмарью через тяжёлые мысли. И слово срывается быстрее, чем осознание того, как вопрос его звучит в пустом зале. Как страшно звучит, какой внутренней слабостью отдаёт.
Но Блез всегда на то и Блез, чтобы не удивляться, не сметь даже мысли допустить об отступлении или слабости господаревой.
– Так ушла она, господарь, как ты и велел.
Да, велел. А теперь хотел бы спросить о том, что после будет. и пусть его собственная могила в забвение канет, пусть растворят её время и ветры, но что будет с народом его и землёй? Что с родом сбудется?
– Разыскать её, что ли? – Блез не удивляется, он готов на любую блажь, на любое
