Генералов Орлова, Филлера и Шепнина арестовали по обвинению в «контрреволюционности». Пока ещё толком не определились с составом преступления (в принципе не имея преступления) офицеров разместили в тюрьме. Лузгающая семечки солдатня требовала немедленной расправы более из-за того, что им приходилось сторожить заключённых, чем из революционного порыва. Офицеров они ненавидели скорее из зависти к их привилегированному положению в армии, чем из мыслей о социальной справедливости. И, что удивительно, чем образованнее был солдат, тем хуже он себя вёл. Простые тушевались, робели перед своими более продвинутыми «товарищами». У простых ещё не выветрилось уважение к мундиру и почтение к дворянам, но выказать эти чувства они боялись. Самой активной частью солдатской массы были городские разночинцы. Они читали газеты и брошюры, проповедовавшие пораженчество и расслоение по классам. Не веря ни во что, внушали эти идеи остальным. Зная о войне только понаслышке, рисовали её в самых чёрных красках. Толком не послужив и не поучившись, считали, что знают всё лучше других. Однако среди сослуживцев они пользовались авторитетом.
Несколько раз солдаты врывались в камеру с угрозами и матом. Но пока что генералов не трогали. Ситуация в стране была неясной. «Контра» ещё могла победить. «Вдруг придётся отвечать». Из этого мотива совершались самые лучшие и самые худшие поступки. Инстинктивный страх держал их в рамках. Христианская вера уже была окончательно забыта. Да и была ли она когда-нибудь?
Генералы терпели издевательства и насмешки. Им, боевым офицерам, выносливости было не занимать. Положение несколько улучшилось со сменой начальника тюрьмы. Прежнего, латыша, плохо говорившего по-русски и ещё меньше понимавшего, сменил подпрапорщик Степанов, фронтовик. Арестантам он представился не по-товарищески, а по Уставу. Как солдат выше стоящим по званию.
— Ваше превосходительство, господа генералы, пока я здесь, можете не сомневаться, ни один волос с ваших голов не упадёт. Я не дозволю. Уж будьте покойны. Имеются ли у вас пожелания?
Иногда из извращённого чувства юмора и в виде особого издевательства солдаты обращались с подобными предложениями. Но в этот раз это не было насмешкой, а искренним участием. Глаза подпрапорщика горели жалостью и желанием помочь.
У генералов не было личных просьб. О прогулках, чтобы хоть часик побыть на свежем воздухе, не просили. Понимали, что могут стать жертвой «случайной» пули или, что ещё хуже — оскорбления.
При новом начальнике угрозы прекратились. Степанов приносил офицерам газеты, чтобы они могли хотя бы узнать о развитии событий, если не могут никак повлиять на них. Достал тёплых шинелей, чтобы было чем укрыться. Наладил кормёжку и добился того, чтобы в камере наконец-то вымыли полы.
Но «идиллия» не могла длиться вечно. Солдаты хотели крови. Сами они к офицерам претензий не имели и не могли иметь, но на митингах им постоянно твердили, что не надо останавливаться на достигнутом, что революцию надо защищать от «царских сатрапов» которые, якобы, только и думают о том, как бы «повернуть всё вспять». Солдаты понимали это по-своему, раз офицерам доверять ни в чём нельзя, то лучше их всех перерезать. На всякий случай, вдруг и вправду захотят «повернуть». Социальной пропагандой антагонизм между подчинёнными и начальниками был доведён до абсурда, до крайности.
Сначала «солдатушки» вполголоса между собой обсуждали, что пора бы с буржуями-золотопогонниками покончить, «а то жируют там себе в тюрьме». Потом в открытую, не стесняясь и бравируя своим бесстыдством, обговаривали, как это проделать. Расстрелять или «по-простому». Пошли к Степанову. Тот их, естественно, послал куда подальше. Так же «по-простому», на доступном им уровне. Солдаты погалдели, помычали. Но ушли.
Солдатам всё-таки сложно было решиться на самосуд. Последнее слово было за комиссаром. Его слушались как новой власти, как нового начальника. Комиссар дал добро и тут же выступил с речью, доказывающей почему генералы являются заклятыми врагами для революции и, следовательно, для солдат тоже.
Генералы, давно предчувствовавшие неладное, присматривались ко всем малейшим переменам, грозящим перерасти в крупные последствия. Обращение тюремщиков ухудшалось день ото дня. Галдёж под стенами не утихал. Не менялся только Степанов, но он был один.
Офицерам-сидельцам оставалось только прислушиваться к происходящему за дверью и из того, что доносилось, ничего хорошего для себя они не могли извлечь. В этот раз солдаты были более настойчивы. Пламенная речь и в ещё большей степени алкоголь подбавили им уверенности. Верный Степанов как всегда встал на пути у добровольных палачей. Его бас перекрывал многоголосую матерщину.
— Я не пущу! Не позволю! Это ж боевые генералы. Сначала надо доказать вину, а потом уж...
— Уже давно всё доказано, товарищ Степанов — отвечал приглушённый голос, наиболее трезвый из всех.
— Да вы ж сами говорили, что суд должен быть.
— То раньше, а то теперь.
— Давай ключи, сами щас разберёмся с ими.
— Только через мой труп, — осёк их Степанов.
— Можно и так, — спокойно ответило сразу несколько человек. Солдатам, видимо, это усло-вие вполне подходило.
— Товарищи, давайте! — тихо, но так, чтобы его все услышали прошипел кто-то.
По звукам несложно было понять, что происходит, но сложно было разобрать, чья берёт. Судя по тому, что брань в адрес Степанова и его ответные выкрики не прекращались, выходило, что справиться с ним они не могли. Что характерно, все были вооружены, но почему-то избегали применять оружие друг против друга и выясняли отношения по-мужицки, на кулаках. Степанов дрался как лев и ревел также. Чужие ругательства обрывались на полуслове. Его выкрики были полны чувства превосходства. Звуки драки удалялись. Похоже, здоровяк Степанов теснил нападавших. И тут раздался выстрел. При чём не винтовочный, а револьверный. Ни у кого из солдат такого оружия не было. Степанов совершенно затих. Стали слышны глухие шмякающие звуки, которые ни с чем не спутаешь. Мерзкие звуки, с которыми человека забивают до смерти или избивают уже безжизненное тело. Степанова пересилили. Он был один, их много. Кто-то не погнушался выстрелить, возможно, что в спину.
Долго возились около двери. Или искали ключи, или оттаскивали труп и тех, кому крепко досталось. Офицеры готовились к бою. Но им было сложнее отбиваться, чем даже Степанову. Двое из них были далеко немолоды, все трое были ранены, а один так вообще протезный инвалид. Солдат не останавливали их награды и погоны, не стеснялись они и их возраста. С некоторыми трудами, не сразу генералов выволокли на улицу. Всё это время за спинами мелькала ухмыляющаяся рожа в пенсне и с бородкой клинышком — уж никак не солдат.
Решили расстрелять. Забивать человека оказалось не так то приятно и не очень то легко. Расстрел проходил гораздо проще. Прямо возле тюремной стены, без суда, без обвинения трёх русских генералов казнили свои же солдаты. Из ненависти, но действуя по чужой указке.
Степанова закопали вместе с теми, кого он пытался спасти. Могилу копали те, что попроще. Они же соорудили крест. Те, что поинтеллигентнее, вообще предлагали тела на обозрение выставить. Они гордились собой, гордились тем, что «отстояли и углубили революцию».
