Глубокий, безмятежный сон Витьки прервался от душераздирающих криков и взрывов… Шум за окном ширился, он затопил город, принял в себя все иные звуки и посыпался безостановочным водопадом смерти. Витька с трудом различал звуки, но по выражению глаз матери понял: случилось непоправимое. Он не помнил, как выбежал из квартиры, стараясь уцелеть любым способом, как бежал, спотыкаясь о камни, согнутые сваи, стропила. Город скрежетал и кашлял, словно рассвирепевший великан. Где-то, совсем рядом, издавала звуки, которым нет глагола, раненая собака. Оглядываясь по сторонам, перебежал дорогу и нырнул во мрак проходного двора. На слое обвалившейся штукатурки виднелись свежие следы, узенькая тропочка вела в подвал. Там, в щели незакрытой дверной створки, густилась такая чернота и немота, что Витька вначале остановился в нерешительности. Нырнуть в неё было страшно, как в холодную прорубь. Когда глаза привыкли к чуть зримому свету, стало видно лестницу, ведущую вниз.
В подвале пахло сыростью. Витька напрягся, услышав в темноте чей-то вздох.
— Живой кто есть?
Он произнес это так тихо, точно обращался не к кому-то, а ко всему окружающему. Справившись с волнением, во второй раз спросил громче:
— Живой кто есть?
— Есть.
В чувстве радости, охватившем Витьку, не было ничего рассудочного, лишь мистическая дрожь от чуда, случившегося здесь и сейчас, в этом зыбком мире, где может произойти всё, что угодно.
В углу заворочалась серая груда.
— Иди сюда.
По голосам Витька понял, что их, прятавшихся, было не менее десятка.
—Что же это такое происходит? Третий час бомбят.
— Три часа — не вся жизнь, перетерпим.
— Всё это безбожно. Какой грех!
— Это не грех! Грех можно отмолить, а такое зверство разве отмолишь?
— Как теперь дома? Живы ли?
И все притихли, уступая неизвестному и страшному. На чьей стороне на этот раз окажется счастье, никто не знал. Кто-то, сидящий рядом, зашептал Богу свои собственные молитвы, горячие и простые. Витька вдруг вспомнил, как мать повела его на первую исповедь, а в каких грехах каяться, не разъяснила? Он послушно стоял в очереди и пытался припомнить последовательность своей недолгой жизни.
За размышлениями Витька не заметил, как подошла его очередь.
— Иди,— прошептала молодая женщина, стоящая позади.
Витька вздрогнул. Всего два шага отделяло его от голоса, который отпускает грехи, и шесть шагов от алтаря, где торжествуют покой и умиротворение, но Витька вдруг испугался, повернул назад и опрометью бросился из храма.
Вихрем промелькнуло в памяти детство, беззаботное, шумливое, встала тёмная мысль о неведомом будущем и тоскливый вопрос: придется ли вернуться? Сердце замерло от горя. Страшные мысли о матери парализовывали. Где-то наверху раздавались взрывы и лающий треск автоматных очередей. Время тянулось неповоротливо и медленно. Но вот сквозь щель двери пробилась полоска света, наступал новый августовский день. Витька поднялся наверх. Тени облаков смутными очертаниями безмолвно скользили по рваным клочкам асфальта. Выстрелы стихли. Наступивший день обозначил всему территорию. Тела убитых, уже успевшие вобрать в себя пепел и пыль, стали похожи на облака. Витьке вдруг показалось, что мёртвые ожили, встали и заколыхались в алебастровом мареве. Голова закружилась. Нетвёрдо ступая, он двинулся вперёд. Наконец замаячил знакомый силуэт дома. Лестница зазвенела под торопливыми шагами: одна ступенька, вторая, третья. Дверь в квартиру оказалась открытой.
— Мама?
Эхо прозвучало одиноко. А дальше — обвал тишины. Сердце рванулось и замерло. Опоздал! Витька спустился с лестницы, вышел на улицу и направился в безлюдный парк. Ноги уже не держали. Укрывшись в тени густо разросшихся деревьев, он лёг на землю и закрыл глаза. Прохлада земли приняла в себя всё невыплаканное горе и скорбь. Сон был недолгим и зыбким, а когда Витька открыл глаза, солнце стояло в зените. Знойное дыхание коснулось лица. Яркий золотой свет переливал радугой в сетях паука. Взволнованная память задрожала, аллея раздвинулась, и в синих силуэтах старых лип Витька увидел ларёк мороженщика и девчонку с рыжими волосами.
Кажется, было это так давно, как будто и вовсе не было. Мороженое в вафельном стаканчике, который держала Рыжая, было белее первого снега, такими же ослепительно белыми казались следы мороженого вокруг её рта. Она стояла перед ним вся распахнутая. В глазах зарябило от золота волос. Витька стоял, не дыша, зачарованный тем сиянием, которое излучала Рыжая. Непринужденно, наивно он рассматривал незнакомку. Это был момент ничем не омраченного счастья, восторженной нежности и радости. Витька вдруг испытал жгучее желание дотронуться до лица, до волос девочки. Но Рыжую испугал взгляд Витьки. Он понял это даже не по движениям её, а по зрачкам, которые стали вдруг стальные и твердые. Ах, как она взглянула на него, и как этот взгляд всё испортил! Витька побледнел, сжал кулаки, холод первой неудачи заморозил кровь. И вот девчонка торопливо скрылась в глубине аллеи, а встреча эта стала лишь обрывком нескончаемой мелодии, которая долго ещё звучала в Витькиной памяти. Вечерами он прислушивался к стуку легких, бездумных женских каблучков за окном, слышал, как некоторые каблучки шепчутся и смеются под липами. Звуки эти сливались со стуком собственного сердца. То была убийственная мелодия первой любви… Если бы сейчас, хоть мельком, Витка увидел улыбку той девчонки, он забыл бы, что такое горе. Кажется, что в одной этой улыбке было то, что называют счастьем.
Над головой вновь заворчал отдаленный гул, порыв ветра взметнул пыль, и вдруг на небе замелькал целый рой жёлтых полосок. Всё вокруг закачалось, земля задрожала, мрак повис мутным пологом. Раздались взрывы. Тревожно озираясь по сторонам, Витька наискось перебежал улицу, и тут увидел его, врага...Он лежал на спине, привалившись к стене дома, весь удлинённый, остроносый. Легкий желтоватый налёт на коже говорил о скоро приближающейся смерти. Огромные тёмные зрачки поразили Витьку. Какое же море ужаса должны были видеть эти черные дыры! На мгновение показалось, что во взгляде солдата была только смерть, но нет, в этих бездонных зрачках было больше, чем смерть, больше, чем ужас смерти: в них было яростное желание жить!
На небе повисли свинцовые тучи, и лицо Витьки в этом зловещем свете стало вдруг пепельно-серым, странная улыбка помертвелых губ перекосила лицо. Он поднял с земли автомат и приставил ствол к голове боевика. Взгляд раненого сделался мутный, глаза с непостижимым выражением ужаса смотрели на Витьку.
Эхо выстрела прозвучало одиноко. На миг Витька ощутил пустоту там, где была ненависть. Но то был только миг, а потом это место заполнила свинцовая тяжесть и смертельный груз безысходности. Вытянутая рука с автоматом медленно опустилась и замерла. Витька посмотрел на свою руку так, словно она вернулась откуда-то издалека. Охмелев от злобы на самого себя, он выкрикнул, глядя в лицо убитого:
— Так тебе и надо! Ты зачем к нам пришёл? Зачем это всё?
Потом обессилено опустился на землю, уронил голову и в каком-то отупении начал царапать ногтями приклад автомата. Окружающие звуки вдруг умерли, и в наступившей тишине, за спиной Витьки, раздался сухой треск автоматной очереди. В груди что-то зажглось и забулькало.
Прошла целая вечность, прежде чем Витька осознал произошедшее. За это время он не успел подумать о многом. Он подумал лишь: а не пойти ли ему в церковь исповедаться: но туда его, наверно, не пустят, потому, что утренняя служба уже закончилась. Вот и всё.
А в том, пожалуй, что на протяжении небольшого повествования герой переживает целую гамму чувств. От скорби, боли, до воспоминаний о нежности и счастье и, наконец, ярости, вспыхнувшей в его сердце, и до последней мысли об умиротворении, о милосердии...
Браво, Мириам! В избранное!