Анка и пустота (начало)

Пустые страницы

Анка появилась в моей жизни, как появляются дожди в Берлине — стремительно, почти бесшумно, оставляя после себя лёгкое чувство прохлады и смятения. В этом городе, где всё кажется одновременно знакомым и чужим, мы встретились в "Анкерплац" ("Якорная стоянка") — клубе для тех, кто искал себя или хотя бы ответы на вопросы, которые задавал миру. 
Берлин, с его привычными контрастами шумных улиц и тихих парков, стал фоном для Анкиных рассказов. В его ритме, где каждый куда-то спешил, Анка особенно выделялась. Её худенькая, почти прозрачная фигурка, увенчанная густыми кудрями с серебристой проседью, была воплощением человеческой уязвимости. Анка тоже спешила, но не знала, куда.
— Этот город — как я, — сказала она однажды, когда мы сидели на скамейке в Тиргартене. — Слишком много противоречий, чтобы быть цельным, но в этом его правда.
Слова звучали странно, но не казались мне лишёнными смысла. Берлин, где я жила уже несколько лет, и вправду был таким. Он напоминал старый дневник: страницы исписаны, многие вырваны, но некоторые пусты и ждут, чтобы их заполнили.
Анка вошла в этот дневник так же, как вошла в мой мир — тихо, но неизгладимо.


Маленькие ритуалы

Анка всегда искала. Искала, даже когда сидела, сложа руки, в тишине комнаты. С первого дня знакомства я видела в ней неутомимого странника. В её глазах читалась борьба: за право жить по-своему, за свободу чувствовать, за возможность быть услышанной.
Она часто говорила о жизни в ГДР — не с ностальгией, как многие, а с горькой усмешкой. 
—  Тогда никто не знал, как помогать людям, — рассуждала она, глядя в окно. — А после объединения все вдруг решили, что знают. Только это не помощь, а фасад.
Слова тонули в тишине, оставляя меня одну в размышлениях о том, что она имеет в виду. Анка редко объясняла свои мысли, предпочитая оставлять их открытыми, как недописанные письма.
— Тоскуешь по временам, которые ушли? — полюбопытствовала я.
— Я тоскую не по временам, а по себе. Той, что умела верить. Я знала, что делаю что-то нужное, и даже если это был самообман, он помогал жить.
Эти слова, как замерший камертон, долго отдавались во мне. Быть нужной — было ли это тем, чего и я когда-то жаждала?
Анка искала смысл в простом. Она верила, что должна каждый день наполнять маленькими ритуалами, чтобы не потеряться в пустоте. Утренний чай, медленное чтение книги, разговор с лошадью на иппотерапии. 
— Эти вещи держат меня на плаву. Без них я утону, — признавалась она.
Я слушала, иногда соглашаясь, иногда недоумевая. Но постепенно её метания в поисках ритуалов и в поисках себя раскрылись мне глубже.
— Пустота — это не отсутствие, — говорила Анка, лёжа на траве у озера. Её худые пальцы перебирали стебли травы, как струны. — Это пространство. Оно может быть страшным, если не знаешь, что туда поместить. А может стать домом, если научишься быть с ним наедине.
— И ты научилась? 
Она не ответила, лишь улыбнулась, как человек, который знает слишком много, чтобы отвечать однозначно.


Страх остановиться

Анка искала возможностей заполнить своё до отказа так, как будто жизнь — это пустой сосуд, который она боялась оставить невостребованным. Её дни были расписаны до мелочей, и в этих расписаниях была странная упорядоченность, рождающаяся из беспокойства.
Анка училась шить и кроить, каждый раз кропотливо создавая выкройки, словно они предназначались не для одежды, а для обустройства её жизни. Анка ходила на занятия театральной терапии, танцевальные мастер-классы, занималась йогой, пела в хоре. Вся эта деятельность была попыткой заполнить пустоту, о которой она говорила так часто.
— А ты не можешь жить просто так? Без цели, без планов? — спросила я как-то раз, наблюдая, как она ищет в календаре место для ещё одного курса — массажа поющими тибетскими чашами.
— Просто так — это не жить, а ждать, — отрезала она, не отрывая глаз от страницы.
За фасадом Анкиной активности я видела тревогу. Анка словно боялась, что, остановившись, услышит в себе гул пустоты.
Однажды она пригласила меня провести выходные в коммуне, где жила несколько недель. Коммуна располагалась в большом старом доме под Гамбургом. Там пахло деревом и землёй, в кухне плескались звуки тарелок и шагов.
— Здесь все равны, — сказала Анка, ведя меня к столу, вокруг которого уже собрались люди. 
Их было человек десять, разных возрастов и национальностей. Кто-то вязал, кто-то чистил картошку, кто-то играл на гитаре.
— Тебе здесь хорошо? — поинтересовалась я.
Она пожала плечами:
— Хорошо — слишком громко сказано. Скорее спокойно.
Эти слова удивили меня. Анка всегда казалась мне человеком, жаждущим не спокойствия, а движения, перемен, новых людей. И всё же её поиски всегда заканчивались в таких местах, где всё просто, тихо, без глянца, с ощущением человеческого тепла.
Анка призналась, что мечтает о доме, где всё общее: кухня, гостиная, заботы и радости. Но чтобы при этом у неё была своя комната — только её.
— Это идеал, — Анка оторвала лепесток от розы, которую сорвала по дороге, и положила его в рот. — Но я знаю, что реальность всегда сложнее.
Я засмеялась:
—Представь, что кто-то дарит тебе букет роз, а ты начинаешь их поедать!

Кочевница в большом городе

Отношения для Анки были загадкой, равной самой жизни. Она хотела быть рядом с людьми, но её стремление часто оборачивалось разочарованием. Искала близости, но не той, что проникает в душу без спроса, а той, которая оставляет пространство для дышащей свободы.
— Я всегда завидовала кочевникам, — сказала она однажды. — Они живут в общине и связаны друг с другом. И каждый знает своё место, никто не претендует на чужое.
В общении с людьми Анка была настороженной, словно опасалась, что её обидят. Но при этом её привлекала сама возможность делиться, говорить, слушать. Рассказывала, что в юности у неё были подруги, которые могли ночевать у неё неделями, и это казалось естественным. Теперь же она боялась позвать кого-либо даже на чашку чая.
— Это из-за моей неохоты? — спросила я, помня, как несколько раз отказывалась от приглашений провести у неё выходные с ночёвкой.
— Нет, я говорю о моих страхах. Близость требует доверия, а я чересчур недоверчива.
Слова звучали, как упрёк самой себе.
Один из её редких друзей, как-то рассказала Анка, переехал из Берлина в Гамбург из-за подруги. Но та бросила его, и теперь он страдал от одиночества. 
— Он искал любовь, а нашёл пустоту, — задумчиво проговорила Анка, словно размышляя о своей судьбе.
Её собственные отношения с мужчинами были сложными и даже печальными. Анка рассказывала о нескольких коротких романах, начинавшихся с надежд, а заканчивавшихся вопросами: "Почему я ему не подхожу?"
— Может, я слишком странная для них? Или потому, что я ищу что-то другое?
Я спросила, что же она ищет. После недолгого молчания Анка ответила:
— Простоты. Но не простой жизни. Простых людей. Тех, кто не усложняет. Кто не играет. Кто просто есть.
Попытки найти таких людей приводили её в сообщества, коммуны, терапевтические группы. Там она училась не только быть среди людей, но и принимать их такими, какие они есть, даже если это не совпадало с её ожиданиями.
Но не всегда удавалось находить тех, кто понимал её так, как она о том мечтала. И тогда она возвращалась к своим книгам, занятиям и тихому одиночеству.
— Люди сложнее, чем пустота, — объясняла она мне, почему ушла из очередной коммуны. — Пустота честна. Она не делает вид, что может стать чем-то другим.


Тени дружбы

Анка умела видеть в людях то, что другие упускали. Она замечала мелочи: как человек поправляет шарф, как смотрит в окно, как поднимает чашку чая. 
— В этих жестах — правда, — говорила она. 
Острый взгляд на детали иногда превращался в излишнюю придирчивость, а проницательность могла отпугивать, ведь люди не любят, когда их "читают".
Анка вспоминала о своей дружбе с женщиной, страдавшей от депрессий. 
— Мы с ней были как две чаши. Она держала меня, чтобы я не разбилась, а я — её. Но такие отношения редко выдерживают проверку временем.
На мой вопрос, что случилось с этой дружбой, Анка ответила:
— Мы мешали друг другу быть собой. Она хотела, чтобы я спасала её, а я хотела, чтобы она спасала меня. А это ведь никогда не работает.
Она не могла забыть Мелани, с которой познакомилась в одной из коммун. Мелани осталась для неё символом идеальной дружбы, хотя Анка признавалась, что никогда не знала её по-настоящему. 
— Иногда неважно, знаешь ли человека. Важно то, что чувствуешь, когда ты с ним, — рассуждала она.
Анка звонила мне после каждого нового знакомства, чтобы поделиться впечатлениями. Она была как исследователь, документировавший каждый шаг своего пути.
— Недавно я встретила женщину, — рассказывала Анка. — Она психотерапевт, у неё двое сыновей и два дома. Она утверждает, что нашла себя. Но, знаешь, я ей не поверила.
— Почему? — удивилась я.
— Она слишком самоуверенная. Люди, которые нашли себя, не говорят об этом так громко.
Анка искала искренности, но боялась разочарований. 
Когда она была совсем молодой, один парень предложил ей честность в отношениях — говорить друг другу о недостатках. 
— Я не поняла его, — призналась Анка. — Я верю, что мы должны видеть в других хорошее. Тогда и они захотят стать лучше.
Вера в людей иногда оборачивалась болью. Анка вспоминала мужчину, критиковавшего её за отсутствие денег, за невозможность платить самой за путешествия. 
— Он говорил, что ему нужна спутница, а не груз. И это было больно. Но я поняла: это не обо мне. Это о нём.
Отношения Анки с людьми были зеркалом её собственных метаний. Она искала близости, но строила вокруг себя стены. Искала тех, кто бы принял её странности, но боялась открыться.
— Ты боишься пустоты, — заметила я однажды.
 — Нет, — возразила Анка. — Я боюсь заполнить её чем-то ненастоящим.