летом 85-го - честно пахать и честно зарабатывать свои денежки…
- И что же я увидел там, в нашем институте Прикладной механики?! Целые толпы бездельников и м…даков в белых крахмальных халатах, и старых и молодых, которые годами не делали ни черта и не стремились делать. Которым было абсолютно на всё насрать - и на Советский Союз, и на работу, и на науку с космосом, на всё - кроме денег и себя, любимых. “Страна героев, страна мечтателей, страна учёных” из старого Гимна Энтузиастов выродилась и сгнила на корню. А наш институт мне всё больше и больше напоминал уже разложившийся труп животного, густо облепленный опарышами; среди которых нормального и живого человека было уже днём с огнём не найти: они у нас просто не выживали в этаком смраде и вони… Я ужаснулся от этого, остолбенел. И первый раз в своей молодой жизни засомневался в собственной стране и в тех внутренних законах, правилах и идеологических установках, что в ней господствовали уже много лет, пропагандировались и процветали!... И потом пошло-поехало без остановок: как снежный ком разрастались и множились мои удивления и досады, претензии к государству, строю, властям…
- В 91-ом рухнула и развалилась на части, на 15 огромных дымящихся частей родная и любимая Держава - Союз Советских Социалистических Республик, крепче и надёжнее которого, как нам внушали с трибун, ничего в принципе не существовало в природе. А он, великий и могучий Советский Союз, взял и рухнул без какого-либо видимого воздействия извне, как карточный домик прямо-таки на глазах рассыпался, от одного лишь дуновения ветерка. Чудно, да! В 1941-45 годах выстоял и выиграл со всей коричневой Европой войну, а тут сам собою взял и упал, без какой-либо посторонней помощи, трухлявое дерево напоминая или насквозь прогнивший сруб...
- А в 92-ом пришедшие во власть Гайдар с Чубайсом до нитки обобрали нас, всё накопленное из карманов выгребли. И сделали это достаточно нагло, безжалостно и цинично, если помнишь, не хуже тех же фашистов в 41-м году. У моих несчастных родителей, кто прошли ту войну, пусть и маленькими, голод и послевоенную разруху не понаслышке знали и помнили, вечный дефицит продуктов питания и карточки; ввиду чего каждый оставшийся рублик они откладывали на чёрный день, и накопили к 90-м годам некоторую круглую сумму на сберкнижках, - так вот у них эти кровные сбережения взяли и отобрали разом наши бравые реформаторы. «Шиш вам чего оставим, и шиш позволим чего накопить! - сказали с улыбкой презрительной. - Так, мол, живите - нищими! - и вкалывайте до смерти, русские свиньи, смерды, холопы, скоты! Ваше дело - ишачить и пахать без продыха на нас на всех, а самим жить впроголодь и бардаке, в неудобствах, бараках и шалашах! И нищими же подыхать, не оставляя следа и памяти на земле! Так и зачем вам, стало быть, дуракам, деньги-то?! Они вам лишние...»
- Как мои обобранные до нитки родители пережили такое? не загнулись оба от горя и от тоски? - загадка для меня до сих пор. Не отгаданная и не понятая загадка! Но моё собственное отношение к стране изменилось сильно. И не в лучшую сторону, разумеется, далеко не в лучшую. Чему немало способствовала работа; точнее - невозможность нормально трудоустроиться и реализовать себя нам, молодым дипломированным москвичам. Да и в других городах - тоже… С кем бывало ни встречусь и ни поговорю в Москве в 80-е и 90-е годы - я своих одноклассников и однокашников имею в виду, - все они на одно и то же дружно жаловались: на всеобщий тотальный бардак, разложение и застой вокруг, на отсутствие дисциплины, трудового энтузиазма и перспективы, главное, в обещанный коммунизм когда-нибудь советскому человеку-труженику попасть - и пожить там вольготно и сладко. Какой коммунизм и светлое будущее! - махали они руками отчаянно, - когда кругом процветала и правила бал одна сплошная посредственность вперемешку с пошлостью, серостью и гадостью, что шли от Партосов, Постновых, Усмановых. Мрачных и мерзких гадов, этаких тараканов двуногих, человекоподобных, которых было полным-полно повсюду и которые и сами не работали и не жили честно и праведно ни одного дня, и нам, потенциальным и добросовестным труженикам, это делать мешали…
113
- Я, Витёк, тебе рассказывал уже, что перед увольнением, ровно два года назад, ездил хоронить свою тётушку, родную сестру матери, тётю Зину, которую очень любил, и которую буду вечно помнить за одно то уже, что она нашей семье продуктами всегда помогала: овощами, фруктами, мёдом. И делала это всегда просто так - бесплатно, бесцельно и бескорыстно, - от доброты и широты душевной. Царство ей Небесное за это всё. Всегда буду за неё молиться и чтить, добрую, светлую, воистину святую женщину!… А ты знаешь, как она тяжело жила, какая у неё была судьба ужасная! Как, к слову сказать, и у моей матушки. Вкратце сейчас расскажу, а ты послушай и подивись, какие у нас в России бывают великие женщины. Родилась она, значит, тётя Зина моя, в 1931-ом году, а за год до этого их семью раскулачили, деда и бабку сослали на Север, откуда они не вернулись. В 1933-м году страну постиг страшный голод - последствие коллективизации. Слышал, небось, про него как крестьянский парень и деревенский житель. В 1941-м - война, и сразу же у них убивают на фронте отца, моего дедушку Колю. Детки его, тётка, моя матушка и три их маленьких братика, остаются сиротами. Поэтому в 14 лет тётя Зина идёт работать в колхоз, помогать матери кормить пятерых ребятишек. Пашет в колхозе как взрослая, за двоих. А как же! Надо! Матушка рассказывала, что она здоровая и крепкая по молодости-то была, высокая и статная. Вот её везде всегда и пихали на ломовые работы: мешки таскать и грузить, бидоны с молоком и всё остальное… Учиться некогда было естественно: так неграмотною и осталась, до пенсии - на ломовых работах, до смерти по сути. В 20 лет вышла замуж за какого-то деревенского алкаша, который её бил смертным боем, с мужиками-односельчанами дрался, за что его однажды в тюрьму посадили, откуда он не вернулся: уж больно норовистым был, негодяй, вспыльчивым и драчливым; а там такие не выживают, не любят и не терпят на зоне таких, долго подле себя не держат… Мужика посадили, значит, но она от него сынишку успела родить, брата моего двоюродного Ваську, хорошего доброго паренька, неагрессивного и покладистого - отлично его помню. Но с молодых лет несчастного, увы, неутешного и неприкаянного. Тётя Зина-то, мать его, в 25 лет снова замуж вышла, и снова за алкаша, которого Коляем звали и которого я на дух не переносил: ох и мерзкий, отвратный был типус - не передать словами. Маленький, чёрненький, гонористый, страшно нервный и злой. Да ещё и с рождения инвалид. У него одна нога была короче другой, поэтому-то при ходьбе он заметно хромал и здорово весь извивался. Зато самогонку жрал вёдрами, гад, до уссачки. А как нажрётся, бывало, - хватается за ружьё и гоняет жену и пасынка по деревне, стреляет по ним как по живым мишеням, паскудина. Так тётя Зина от него всю дорогу по сараям да по стогам сена и пряталась, пока уж его не парализовало однажды, козла, от самогонки-то, пока он ружьё своё уже не мог в руках удержать, пьянствовать и буянить. Отчего тётке моей, к слову, стало не легче. Потому что приходилось ей после этого и весь дом уже одной на плечах тащить, и хозяйство не маленькое, и в колхозе работать, да ещё и за этим мудаком слюнявым ухаживать, его и сына кормить и поить, обстирывать и обихаживать ежедневно. А куда ей было деваться-то, куда? Не сдашь же Коляя в приют: тогда с этим делом были большие сложности. Да и не отдала бы она его ни за что - постеснялась бы. Не та была женщина.
- Правда, когда Васька-то её в Армию наконец ушёл, ей стало полегче. Но не долго бабье счастье длилось. Через полтора года, по-моему, получила она телеграмму из части, что сын-де её погиб во время учений и похоронен где-то в Ставропольском крае в общей могиле, куда она всё собиралась съездить потом, да так и не съездила. И здоровья, и денег не было. Да и на кого парализованного мужика оставить. Так всю жизнь с покойным сынишкой своим и общалась - на расстоянии… Работой она, Вить, глушила тоску-печаль - сутками работала и работала без продыха. Мне про это даже и рассказывать-то теперь тяжело, как в долбанном колхозе своём она с 14 лет горбатилась. А она такую-то ежедневную и ежегодную пахату безропотно на своих плечах выносила - и ничего, не ныла и не канючила. Каждый Божий год, помнится, получала в колхозе по три гектара земли, сахарной свёклой засеянной. И это поле она одна летом должна была прополоть раза три и окучить, чтобы свёкла хорошая уродилась, и сорняки ей расти не мешали, живительные соки не отбирали у благородной кормилицы-свеклы… А тяпка-то тупая, представь, в землю не лезет. А наточить и поправить некому - одна. Помашет тётушка ей с полчаса - руки отваливаются и голова начинает кружиться. Упадёт, обессиленная, на сырую землю и начинает в голос рыдать. Отрыдает, успокоится, злость и досаду выпустит - и обратно за дело принимается. Кричи, не кричи - толку-то? Всё равно ведь никто не придёт и не поможет, работу твою не сделает за тебя; не напоит, соответственно, и не накормит... А осенью, когда трактор участок вспашет, тётя Зина должна была её в гурты сначала собрать, потом приходить каждый день и от ботвы отделять усердно. А потом ещё и погрузить на трактор, чистенькую и освежёванную. И всё, заметь, одна, везде одна и одна, без помощи и поддержки. А один, как известно, в поле не воин.
- Но она у нас была молодец, всё равно “воевала” - не ныла и не сдавалась, не просила помощи и послаблений, никогда не жаловалась на Судьбу. А могла бы ведь и пожаловаться - тому же председателю колхоза, братьям родным и сестре. На мужа-урода и на зарплату копеечную пожаловаться, нищенскую по сути, которую надо было ещё заслужить, которую колхоз ей платил потом, поздней осенью, то есть, и в зависимости от собранного урожая. Если урожай плохой - то тётушке и получать-то было нечего, бедной: даром всё лето работала по сути, спину гнула. А ведь ещё и скотина домашняя висела на ней, сад и огород, стирка и готовка, больной муженёк, от которого не было толку, но жрать и пить которому подавай, корми как на убой “козла” недоделанного и бесполезного. Да ещё и езди в райцентр ему за лекарствами регулярно за 15 вёрст на попутках, сиди там в очереди часами, выписывай их, унижайся перед врачами за эти таблетки несчастные, которые он мешками жрал и без которых в последние годы жить не мог, которые ему помогали… Ужас! Ужас, короче! Неправдоподобно даже, честное слово, когда начнёшь вспоминать. Бредом кажется со стороны её тяжкая во всех отношениях жизнь, сущим вымыслом…
- Знаешь, Вить, я когда здесь в Москве-то начинаю кому-нибудь из знакомых по пьяному делу про тётку свою горемычную и её судьбу рассказывать, существование прямо-таки скотское и невыносимое, - мне никто не верит, представляешь, на смех все поднимают, дурачки, ухмыляются, пальцами у виска крутят! Обзывают сказочником-фантазёром!
- Почему? Я тебе верю, Валер, - искреннее ответил я, на напарника серьёзно глядя. - В деревнях многие так тяжело живут. И в наших владимирских - тоже.
- Спасибо, - доверчиво улыбнулся почерневший от бессонницы и нахлынувших переживаний Валерка, - что хоть ты понимаешь меня,
