испугаться и не мог вдруг замёрзнуть, чтобы списать на холод своё движение, но это людское, давно прошедшее, уже забытое, отозвалось в нём.
– Что? – он и сам не узнал своего голоса.
– В чём смысл? – повторил Элигор. – Мы, люди. Мы живы и мертвы. Мы выбраны, но случайно. Между нами нет ничего общего. Мы были обращены в разное время. Кто по своей воле, кто-то, как Влад, был обращён в плену. А кто-то гулял по лесу…
– Эржебет? – догадался Рауль. На самом деле, ему было плевать на то, кого там обратили в лесу во время прогулки, он и сам недалеко ушёл. Но он хотел оттянуть продолжение этого разговора.
– Она ходила во сне, или в полусне, – кивнул Элигор. – У нас разные жизни. Мы происходим из разных сословий. Из разных времён. Мы представляем собой разный вид деятелей, и далеко не все из нас, будем честны, жили достойно. Мы имеем в посмертии разные цели. Расходимся во взглядах. Мы не воюем, не нападаем… так для чего мы такие?
– А люди? Они для чего такие? Воюют, интригуют…
– Умирают, – подсказал Элигор и Рауль смолк. Действительно, не самое удачное возражение с его стороны, далеко не самое изящное, ещё и бессмысленное. – Может быть это кара?
– Я не чувствую себя наказанным, а ты? – Раулю и самому приходило это в голову. Но он не признался бы в этом ни то что Элигору, он и тени бы своей, будь она у него, не сказал бы. – И потом, я знал людей явно хуже, что я, но не вижу их среди вампиров.
– Может быть, они стали другими? Ещё хуже, чем вампиры? – предположил Элигор. Его мёртвые губы тронула живая тень улыбки. – Вурдалаками, упырями…
– Русалками и домовыми, – воодушевился Рауль. Такой Элигор был привычнее – без тоски, непроходящей, смертельной, отвратительной тоски, которую не сотрёт уже ничего.
– Поэтами! – глаза Элигора сверкнули желтоватым торжеством.
– Нет, ну настолько плохих людей мне не довелось встретить при жизни! – возмутился Рауль и рассмеялся. Да, так было проще. И потом – это в жизни ему легко судилось о плохом и хорошем, а вот в посмертии всё так притупилось, стёрлось. Плохое, хорошее… какая кому разница? есть лишь живое и мёртвое. И какими бы плохими не казались люди друг другу, у них навсегда будет больше общего между собой, потому что они живые.
Элигор посерьёзнел.
– Знаешь, я думаю, ты прав. Надо избавляться от общества Эржебет. Она всё время заводит тоскливые разговоры.
– И лезет со своей дружбой. Я понимаю, ей страшно и она перешла в посмертие, находясь в полной изоляции от людей, заточенная в своих же покоях, но это же не повод, чтобы оставаться, гм… такой навязчивой.
– Разговоры страшнее навязчивости, – заметил Элигор, – для меня так. Я и сам думаю о многом, но пока оно не сказано, то мои мысли они как бы и не существуют.
Рауль поднялся из кресла, оценивающе обошёл спящее, безнадёжное и ленивое зеркало, которое, наверное, не понимало – на кой чёрт его вообще сюда притащили и кто это сделал, кто такой неуловимый, что ни разу не попался ему в отражение?
– Хлам! – оценил Рауль. – Бесполезно и беспощадно. Вдобавок закрывает вид на камин.
– В нём давно нет огня.
– А мог бы быть! Но зеркало закрывает.
– Я слышал версию, что зеркала делают из серебра, а оно для нас яд, потому мы не отражаемся. А Эржебет говорит про душу.
– А я скажу, что зеркало просто недостойно того, чтобы нас отражать. Это для живых. А для нас нет смысла.
Элигор и Рауль стояли с разных сторон зеркала. Ни один из них не попадал и не мог попасть в его внимание. Зеркало, наверное, терялось от такого, чувствуя присутствие и не видя никого. А может за века оно привыкло к таким вещам? Видело, верно, вещи и похуже?
– Может его ни в чём нет? – предположил Элигор, – может быть, высший смысл и есть в бессмыслице?
– А может нам его разбить? – безнадежно поинтересовался Рауль. – Будет чем заняться. И потом, на нас никто не подумает, а зеркало никому не расскажет.
Элигор не ответил. Внимательно вглядываясь в безжизненную поверхность, он сказал:
– Есть поверье, что в глазах людей остаётся тень убийцы. Слышал? Мол, на сетчатке остаётся отпечаток.
Рауль пожал плечами:
– Не знаю. Но я много смотрел в глаза и не видел ничего подобного.
– Когда был мёртв? – Элигор хотел не быть ехидным, но не мог. Ехидство хорошо защищало от всего неудобного и неуютного.
Молчание было долгим, но ещё дольше длится посмертие – тянется каплей смолы, что никак не может упасть, а висит, висит, висит…
– Ни тени, ни отражения, ни отпечатка в глазах мёртвых, – повторил Элигор, отошёл от зеркала, оценивающе оглядывая толщину рамы. – Знаешь, что я тебе скажу? Бей!
– Тебя, себя или зеркало? – невозмутимо уточнил Рауль. Он знал, что Элигору неприятны долгие, непроходящие, безответные мысли. Зато очень приятно подобие действия. Именно подобие, потому что зеркало, даже разбившись, будет беспощадно и не отразит того, кто его разрушил. Не отпечатает в своей мертвой глади слепок души заблудшей…
– Себя или зеркало, – разрешил Элигор. – Меня не тронь, у меня ещё есть надежда.
Рауль хмыкнул. В самонадежду он не верил, но знал, что в неё не верит и Элигор. Ну что ж, его тело тоже просило движения – сильное, налитое кровью чужой, отнятой для удовольствия, чего уж таить, больше для удовольствия, жизни, оно просило действовать.
На благо или на разрушение – различие не было важным.
На созидание или смерть – граница размыта в посмертии.
Рауль сделал только одно движение. Слишком быстрое, чтобы зеркало имело бы шанс его увидеть, даже если бы могло. Одно движение – но и его хватит, чтобы десяток осколков взметнулся веселым дождем и распластал по полу то, что секунду назад было целым и не успело понять что случилось и кто виноват.
Кто? Кто он? И почему его не видно?
– Ну как-то так, – Рауль потёр ледяные ладони, но скорее интуитивно, чем по надобности.
– Спасибо, – искренне отозвался Элигор. – Так лучше. Так… не стыдно, что ли?
Рауль сделал вид что не услышал. Откровенность хороша тогда, когда умирает, не достигнув чужих ушей – живых или мертвых.
– Обращайся, если надо еще чего раскромсать. И с этой безумной перестань общаться, она на тебя плохо влияет.
Элигор кивнул, то ли первому, то ли второму, то ли факту. Рауль устроился в кресле. Спешить некуда, осколки могут блестеть на полу ещё долго, они все равно никому не нужны.
Как и они, на самом деле, никому не нужны.
– Рауль, – позвал Элигор, устраиваясь напротив, он снова стал прежним и окончательно освободился от мыслей, ненадолго, но всё же пришла долгожданная свобода, затем чтобы следующая клеть стала ещё темнее и страшнее, – а кто такой домовой?
– А? – Рауль решил, что спятил. Это тоже было закономерно и ожидаемо, но он не хотел бы сейчас. Через пару столетий можно, но не сейчас же!
– Ты упомянул домовых. Это что, как дух дома? – Элигор не шутил и не издевался. Что ж, они и правда были из разных миров и иногда одно и тоже называли по-разному. Но это было даже хорошо, можно было о многом так поговорить.
Рауль улыбнулся прежде, чем ответить. Хорошо, что и Элигор увидел его состояние и поспешил вывести из нехорошей недоброй посмертной задумчивой муки. Пусть ненадолго, но всё же, всё же…
