Студия областного телевидения, прямой эфир, посвящённый Дню Победы. Ведущая — женщина тридцати пяти лет, облачённая соответственно случаю в солдатскую форму, облегающую её уже не очень телегеничную фигуру — старается быть как можно более торжественной.
- Немного, очень немного осталось в нашей стране свидетелей того памятного, того славного дня, дня великой победы. И я рада вам сообщить о нашей творческой удаче: в одном из сёл нашей области мы нашли человека, который хорошо помнит тот великий день. Встречайте - Полина Александровна Ладьёва!
Студия — чиновники, депутаты, участники последних войн — стройно зааплодировала.
В студию за руку ввели Полину Ладьёву, сухонькую старушку девяноста трёх лет, усадили в кресло. Она некоторое время напряжённо всматривалась в собравшихся плохо видящими глазами, а затем сказала неожиданно ясным, бодрым, напевным голосом: «Здравствуйте, здравствуйте люди добрые!».
- Полина Александровна, скажите, - Вы помните тот день, тот далёкий день 9 мая 1945 года?
- Да как не помнить-то, помню, помню…
- Скажите, а что более всего запомнилось вам в тот день?
- Больше всего? — подняла глаза на ведущую старушка. — Знаешь, девонька, мне больше всего каша запомнилась.
- Что Вы сказали? Каша?
- Каша, девонька. Пшённая, с маслом.
- Очень интересно, Полина Александровна. Расскажите.
- Так ведь голодно было. Вдоволь-то и не ели, не бывало, всё голодные ходили. А как победу объявили — день-то, помню, среда был — то в школе каши наварили, и масла где-то нашли. Ой, люди добрые, первый раз досыта наелись, как такое забудешь. Ну, думали, раз победа, то теперь каждый день каша будет...
- Да, и в тылу было тяжело, - несколько растерянно заговорила ведущая, видя и не очень понимая энергичные жесты главного редактора за кадром. — Всё для фронта, всё для победы...
- То оно так, да токо что и до войны-то тоже не сытно было. У нас колхоз бедный был, а как своя-то корова пала, - мне тогда семь годочков было, - то совсем худо стало. Папа, помню, братика старшего, Ваню, - ему о ту пору пятнадцать уж стукнуло, милостыньку отправил просить по добрым людям. Ваня милостыньку принёс, да в слезах весь: хоть куда, говорит, работать пойду, только чтобы по людям не ходить.
Теперь ведущая увидела вполне понятный жест редактора — кулак.
- Да, тяжёлые времена пережил наш народ. Но вот долгожданная победа, настала мирная жизнь, - и ведь всё изменилось, Полина Александровна?
- Да как сказать, люди добрые… Я в школе хорошо училась, на одни пятёрки; мама и говорит — пусть Поля дальше учится. А отец сказал, - он с войны инвалидом пришёл, а Ваня и вовсе там сгинул, - война, говорит, закончилась, только с хлебом ещё долго хорошо не будет; учёным всем не быть, пусть Поля работает. Вот и пошла я в лесхимартель живицу добывать…
Кулак редактора сменился скрещёнными руками, и гневное лицо его сулило очень много разного, но ничего хорошего.
- Рома, скажи мне, пожалуйста, вот зачем ты это сделал? — спросил, не предложив сесть, главный редактор вызванного к нему журналиста Скворцова, молодого парня, недавно принятого на работу и подающего немалые надежды.
- Что, Аркадий Рудольфович? — растерялся Скворцов.
- Зачем ты эту бабку в эфир притащил?
- Но Вы же сами сказали: желательно найти живого свидетеля 9 мая сорок пятого. Я нашёл.
- А на адекватность бабку не надо было проверить, журналист ты… мать твою…
- Причём здесь адекватность, Аркадий Рудольфович? Видно же: человек в ясном уме и твёрдой памяти.
- Рома, ты действительно дебил, или притворяешься? — закипел редактор. — Ты слышал, что твоя бабуся в эфире несла? В прямом эфире! Война закончилась, Гитлера победили, от чумы фашисткой мир освободили, - радость, ликование народное; а она кроме каши ничего не помнит. Да ещё понесло про голод довоенный, - это уже через край… И Светка, дура, бабку не остановила, не развернула…
Редактор замолчал. Скворцов, набычившись, ждал продолжения.
- Короче, Рома, накосячил ты крепко, - задумчиво проговорил Аркадий Рудольфович, не глядя на Скворцова. — Мне, понятно, влетит за твою бабку: и от наших, и из Москвы. Но дело не в этом. А дело в том, что должен я принять меры, чтобы подобное не повторилось. А мера простая — ты уволен, Рома.
- И что это получается!? — вспыхнул, загорячился Скворцов. — Ведь всё, что Полина Александровна говорила — это же правда, видно что правда. И что — не давать в эфир? Это же цензура политическая. Какие же мы после этого журналисты — пропагандисты дешёвые…
- Что!? Это ты так заговорил! — редактор, опрокинув стул встал из-за стола, шагнул к Роме, посмотрел в упор. — Ты, Скворцов, я вижу так ничего и не понял. Так я скажу так, чтобы ты понял: пи...уй отсюда, и чтобы я тебя больше не видел!
Рома, вспотевший от волнения, выскочил от редактора, зло зашагал по коридору, в конце которого на небольшом диванчике приютилась Полина Александровна, ожидая, когда её отвезут домой. Рома остановился, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и вышел из здания телекомпании. Последний раз.
Полина Александровна сидела сгорбившись, с чуть заметной улыбкой на измождённом старушечьем лице, из полуневидящих глаз показались слёзы. Мысли её были далеко — разбередило память. До мелочей вспомнился тот далёкий славный день 9 мая 1945 года, когда она, Полька Василькова, - бойкая смышлёная девчушка, задорная певунья — впервые за много лет наелась досыта.
