целиком спрятавшись под одеялом, смотрела, как Данилу корежила страшная головная боль, заставляющая его с хрустом выгибать позвоночник, и рычать, грубо и безнадежно.
И в ту же ночь, Даниле впервые приснился некто страшный и черный. Нависнув над ним своей пугающей, темной пустотой, он, брызжа в лицо Нестерову вонючей своей слюной дико кричал.
- А где твоя саперная лопатка, ефрейтор? Унтерменш! Что бы сегодня, ты слышишь, дерьмо собачье, она была при тебе!
Взяв последние деньги из-под стопки глаженого белья сложенного в шкафу, Нестеров по пути на работу, в магазине ‘’ Садоводство’’, купил ее, эту самую саперную лопатку. Людмила, вечером обнаружив пропажу денег, попыталась, как смогла более весело, прижимаясь, горячим бедром к Даниле спросить его об их судьбе, но, увидев какой-то нереально жестокий блеск в его обычно добрых, смешливых глазах испуганно умолкла на полуслове.
- Почисти мне ванну - бросил ей муж, - Вечно у тебя бардак вокруг! Не квартира, а дыра какая-то.
Со стола на пол полетели вилки и тарелки, сброшенные Нестеровым одним нервным движением руки. По светло-коричневому линолеуму, отвратительной, паукообразной кляксой растекся горячий еще гороховый суп.
- Что за мерзость ты мне приготовила? Свиней и то лучше кормят. И нечего здесь реветь. Пятнадцать минут на все, и в спальную, ублажать меня будешь….
Вытирая ладонью неподвластные ей слезы, побелевшая Людмила, часто кивая головой, опустилась на колени, собирая с пола фарфоровые обломки.
Чуть не наступив на пальцы руки ползающей, обессиленной от обиды супруги, Нестеров, не глядя на нее, вышел из кухни, хлобыстнув дверью.
В эту ночь, Данила впервые избил жену.
Жестоко.
В кровь.
А под утро, у нее случился выкидыш. Опустившись без сил на округлый край чугунины ванны, она с каким - то безразличием наблюдала, как на холодном, голубоватого кафеля полу, между ее широко расставленных полных в икрах ног, постепенно набухая, образовалась небольшая лужица темной, почти черной крови.
Впервые в своей, доселе довольно беззаботной жизни, Людмила поняла, что она ненавидит своего мужа.
Это черный некто, стал все чаще и чаще приходить к Даниле в сновидениях. И все чаще и чаще, он требовал от уставшего Данилы все новых и новых покупок, и новых, порой трудно объяснимых поступков.
Сбрив великолепную бородку рыжеватых волос, предававшую ему довольно интеллигентный облик, Нестеров отрастил какие-то совершенно невообразимые усики, щеточкой, а волосы последнее время стал упорно зализывать в челку, укладывая ее на гитлеровский манер, на бок.
Тайком от супруги, он взял в банке ссуду, под невообразимо большие проценты, и практически все деньги спустил на покупку немецкого обмундирования Восточной компании 41-45годов.
Постепенно Данила стал известной фигурой среди Московских коллекционеров фашистской атрибутики.
На стене, там, где раньше висела их свадебная фотография, где они, такие молодые, влюбленные и счастливые стояли в окружении родственников и друзей, теперь красовался довольно хорошо сохранившийся мундир ефрейтора СС. Начищенные, кованые сапоги, с торчащим из голенища, словно коричневая змея ремнем, где на пряжке красуется надпись “ С нами Бог”- стояли рядом.
Людмила старалась, как можно реже попадаться Даниле на глаза. Теперь на ее половине кровати, под матрасом, всегда лежал топор. От взаимного непонимания, злобы и ненависти, сам воздух в квартире казался вязким и ядовитым.
- Помоги мне, Людмила! Спаси меня! Спаси, прости….
В редкие минуты просветления просил ее Нестеров, ползая у нее в ногах, обнимая ее за широкие, теплые бедра, что бы уже через четверть часа, с трудом натянув заскорузлые немецкие сапоги, загонять пинками ополоумевшую от страха и боли Людмилу под кровать, в темную и пыльную безнадегу.
Содрогаясь от рыданий, размазывая по лицу кровь из разбитых губ, она с омерзеньем вспоминала завистливые взгляды подружек ее детдомовских и их озлобленный шепот у нее за спиной.
- Повезло же Милке, москвича с квартирой охмурила. Теперь в любом случае без жилья не останется…..
- Господи, Господи, Господи – жарко шептала она, с ужасом наблюдая, как темно-бурые сапоги мужа приближались к ее панцирной защите - Господи, да пусть же он уснет, наконец! Устала же я, Господи….. Ох как устала.
Кровать скрипнула, сетка округлилась и провисла. С деревянным стуком, сброшенные сапоги упали возле батареи, и почти сразу же, в плотной, ночной тишине раздался легкий храп Нестерова, лишь иногда прерываемый стонами и криками HALT!
Аккуратно, что бы не разбудить Данилу, Людмила вытянула из-под матраса топор, и наклонилась над спящим.
А Данила улыбался. Положив под щеку сложенные лодочкой кисти рук, он улыбался. И даже идиотские, куцые усики его не могли испортить добрую, светлую улыбку, улыбку, которую она так любила.
Схватив с подоконника ненавистную каску, как предполагала Людмила виновницу всех последних их с Данилой семейных бед, она опрометью кинулась во двор, вглубь гаражей, где среди зловония человеческих испражнений и пьяной блевотины, на засохшей куче бетона, она и изрубила, расплющила, искорежила, как смогла каску Отто Граба.
Вернувшись через четверть часа домой, совершенно опустошенная, и от того наверно более чем обычно решительная, аккуратно приставив топор к закрытой двери в спальню, она, не разуваясь прошла на кухню и гнущимся, тупым, китайским ножом перепилила туго натянутую, бельевую веревку.
…Как обычно, Данила проснулся за несколько минут до звонка будильника. Потянулся, радостно осязая свое молодое, сильное тело, недоуменно посмотрел на висевший в изголовье китель, и громко крикнул.
- Милка, Я уже встал!
А в окно, пробивая лучами старенькую, застиранную тюль, впервые за последнее время светило яркое, чистое, зимнее солнце.
