Глава 7. Еще короче, чем глава 5.
А есть ли выход?
Утром Давыдов проснулся от странного жжения во всем теле.
- Вот новости, — пробурчал он недовольно. — У них в клинике клопы, что ли завелись?
Владимир рывком сбросил с себя мятую простыню и уставился на свое тело, словно завороженный. Всю кожу покрывали безобразные красные струпья, а прозрачные пузыри, наполненные мутной жидкостью, напоминали волдыри ожогов.
- Господи! — вскричал Владимир. — Да что же это такое? Храпевший на соседней койке его дружок Ручкалов проснулся не сразу, но, увидев волдыри на теле Давыдова, пришел в неописуемый восторг. — Великолепно, какова сила внушения! Ты просто гений! Слушай, Вовка, тебя, случаем, в той прошлой жизни огнем не пытали?
- Прослушаешь пленку и поймешь, — пробурчал Давыдов, включая допотопный магнитофон на запись.
- Я -то пойму, но уж ты постарайся до конца эксперимента на себя руки не накладывать, как твои нервные предки, — пошутил (а может быть, и не пошутил) Ручкалов.
- Я и не собираюсь, — огрызнулся Давыдов. — И не надейся.....
Пересказывая события, произошедшие с Пьером Ж'Озе, Владимир мучительно решал эту дурацкую дилемму: что делать? Бежать отсюда без серьезной подготовки явно не удастся, а суицид.....Нет, суицид явно не для него. У Давыдова сложилось странное убеждение, что Ручкалова, друга его задушевного, подобная концовка их дружбы явно бы устроила. Хотя это и дико, наверное.....
8. Попытка четвертая. Последний гвоздь.
Давыдов лежал на продавленной больничной панцирной кровати совершенно голый, а распутная полуобнаженная медсестра покрывала ожоги, полученные необыкновенным способом, какими-то дурацкими нашлепками из бинта и ваты с дурно пахнущей мазью.
- В этой клинике, похоже, все, начиная от больных и заканчивая медперсоналом, немного сдвинутые, — подумал Давыдов, наблюдая за усердием медсестры.
Из-под белоснежного халата, по обычаю надетого на голое тело, мелькала то ее вздернутая грудь, то голое плечико… Странно, но такие близкие прелести сестрички нисколько не волновали Владимира. То ли мысли были заняты планом побега из психушки, то ли хваленое ручкаловское впрыскивание так действовало на мужскую потенцию. Может быть, просто накопилась усталость ....
План освобождения витал где-то рядом, но вертлявая медсестра все-таки отвлекала Владимира.
- Принесите, пожалуйста, спирту грамм триста, — попросил он, и сердце замерло от проявленной нахальности. Исполнительная девица слетела с тела, истерзанного медицинскими манипуляциями. Она выпорхнула из палаты, чтобы через пару минут поставить на тумбочку небольшой стеклянный поднос с полной ретортой спирта и двумя чистыми стаканами.
- Спасибо, дорогая, вы можете идти, — приказал он, невзирая на ее нескрываемое разочарование и удивление.
- Ух ты какой! Пятнистый Аполлон ты наш недосожженный! — весело заорал Ручкалов с порога. — Слушай, после прослушивания этой пленки я, честное слово, тебе позавидовал. Гадом буду, не вру, — побожился он. - Такие приключения, такие женщины.....А ты еще хлюпаешь: невезучий, невезучий. Да я б на твоем месте после окончательного, конечно, выздоровления за роман засел. Жаль только создатель таланта не отмерил. Нет, честное слово, я тебе черной завистью завидую....
- Так в чем проблема? — ощетинился Владимир. — Или ты сам себе не сможешь в вену иглу вставить? Так вон у тебя какая помощница есть. Как пионерка: всегда готова и на все.
Ручкалов замолчал, задумался и жалобно протянул:
- Да я бы рад бы, но, понимаешь, раз уколешься, два, а потом…да и нельзя мне. На мне клиника, пациенты, их родственники, финансовые расчеты. Одним словом, пока никак. Ну ладно, мы заговорились. Он увидел на тумбочке спирт и спросил. — А, может быть, ты выпить хочешь? Тогда пей. Отложим процедуру на завтра.
- Нет, пожалуй, уж лучше мы потом с тобой вместе махнем, - качнул головой Давыдов.
- Да я как-то....Да ты же помнишь, я пьянею моментально, — заколебался Ручкалов, а потом, махнув рукой, бесшабашно рассмеялся. - А, ладно, можно будет и расслабиться один разок, - проговорил он, протирая проспиртованной ваткой локтевой сгиб Володи и медленно вводя ему в огрубевшую вену свое зелье.
- Ну все, расслабляйся, не буду тебе мешать, - пробормотал он и, пряча отчего-то взгляд, поспешил к двери.
Вновь пространство вокруг и внутри Давыдова скукожилось, свернулось, словно сгусток черной прокуренной мокроты и сознанье его переместилось в сознание легионера Леонида, за две тысячи лет до того, как…
Три часа одного дня - четырнадцатого числа месяца Нисан
Час первый (утро)
Несмотря на раннее утро, солнце палило нещадно. Бронзовый шлем с выцветшими от дождей, солнца и пыли перьями дикой куропатки раскалился. По лбу и вискам Леонида, одного из лучших легионеров иерусалимской когорты, струился серый от пыли горячий пот.
Тридцать вооруженных триариев в кованных панцирях, при мечах и копьях, с круглыми щитами из толстой бычьей вываренной в масле кожи, выстроились в одну шеренгу и с ненавистью взирали на своего центуриона. По его приказу они стояли на самом солнцепеке.
Шеренга триариев напоминала собой выточенных из темного песчаника идолов. Под толстыми подошвами кожаных сандалий на высокой, почти до колен, шнуровке лишь иногда скрипел песок или шуршал сухой лист подорожника.
Огромный, почти сплошь заросший черным жестким волосом центурион, выходец откуда-то с Арарата, не торопясь, прохаживался мимо своих воинов. На его груди красовалось большое золотое солнце с кривыми лучами, пронзенное молнией, - знак командного состава. На плечах висел скрепленной золоченой бляхой темно-красный, почти кровавого цвета шелковый плащ.
Центурион с деланным сомнением ходил взад и вперед, разглядывая лица воинов, но Леонид был твердо уверен, что выбор на гнусную роль последнего палача падет на него.
- И, пожалуй, ты, — проговорил армянин, протянув почти к самому лицу Леонида шишковатый кулак с жесткой порослью, в котором зажимал большой гвоздь с коваными гранями и округлой шляпкой.
Выходец из древнего и богатого рода и плебей, варвар-армянин, ненавидели друг друга, давно и непреодолимо, как только могут ненавидеть друг друга дети господина и его раба.
- И мне наплевать! — заорал он. — Что ты, Леонид, сын патриция, внук патриция, правнук патриция, мне совершенно безразлично, что твой отец заседает в сенате, и что ты сам будешь заседать в нем, если, конечно, не погибнешь к тому времени, как последняя собака, где-нибудь в пустыне. Сейчас ты просто легионер, наемный триарий, и ты выполнишь приказ своего центуриона, либо тебя повесят с позором, как дезертира. И на своего отца, и на весь твой род падет пятно несмываемого позора. Леонид взял протянутый ему горячий и влажный от потной ладони центуриона гвоздь и тихо, так, чтобы никто, кроме него и армянина, не слышал, проговорилил:
- Ты прав, центурион. Наш род очень древний и знатный, клянусь Юноной, но он еще и очень богатый. Да, я простой легионер, ты прав. Но я пошел в наемники не ради денег, как и мой отец в свое
