Меня зовут Людмила, 1931 года рождения. Мой папа - полковник Красной Армии Калиничев Пётр Михайлович. Мама умерла рано, и мое детство прошло в военных городках. В 1940 году полк отца передислоцировали под Вильнюс, к тому времени папа женился, у его новой супруги имелся свой сын, мой одногодок.
18 июня 1941 года папу вызвали в Москву. Ранним утром 22 июня раздался телефонный звонок: адъютант папы известил, что приедет за нами. Мы стали лихорадочно собираться, но адъютант так и не приехал. Немцы атаковали с воздуха воинские части, сбросили десант. Некоторые десантники прекрасно говорили по-русски. Разрывы бомб, крики и вопли, я ничего не понимала, думая, что это какие-то маневры. Но вскоре поняла: это ВОЙНА. Моё детство закончилось. Немцы с помощью литовцев быстро овладели Вильнюсом.
Нашей соседкой по дому была полячка Берта, с ее сыном Робусем мы дружили. Берта заставила нас с мачехой и сводным братом спуститься в подвал. Несколько раз в подвал заходили какие-то люди в милицейской форме, спрашивали по-русски, есть ли семьи красноармейцев. Мачеха всё порывалась подойти к ним, но Берта случайно услышала, как перед входом в подвал двое «милиционеров» перекинулись парой фраз по-немецки. Оставив Робуся в подвале, она дворами и закоулками повела нас на вокзал. Владея литовским, Берта мастерски заговаривала зубы встречавшимся немецким и литовским патрулям. До сих пор не могу понять, откуда их сразу столько взялось?
Вокзал отчаянно удерживали наши, стараясь успеть отправить на восток последние эшелоны. В один из них, проверив документы у мачехи, нас буквально воткнули на грузовую платформу. В эшелоне находились дети, жены красноармейцев, раненые и только что умершие бойцы. Вскоре вокзал был оставлен, опоздай мы еще хоть немного... Все «комсоставские» семьи были либо расстреляны прямо у домов, либо согнаны в «русское гетто» - лагерь Субочяус. Дорогая пани Берта... Она спасла нам жизни. А я ведь даже не знаю, удалось ли ей вообще тогда добраться от вокзала к своему сыночку...
Далеко от Вильнюса отъехать не удалось, состав разбомбили. Никого не щадили! И всё заходили на бреющий, расстреливая нас из пулеметов. Кто-то из раненых выбрался из пылающих вагонов, кто-то нет. Мы, детвора, научились мгновенно падать при налетах, без плача прощаться с погибшими, безошибочно определяли по гулу моторов пустые и груженые бомбовозы, пролетают они мимо или заходят на атаку.
Голодные, оборванные мы пробирались по лесам. И какая была радость, когда вышли на своих: услышали гудки паровозов. Нас, «бродящих беженцев» и раненых солдат, собрали в один эшелон до Смоленска. Там накормили, гражданских посадили в «теплушки» и отправили в долгий путь на Волгу, в Аткарск.
Разместили в пустовавшей школе - в классах, коридорах ровными рядами лежали матрасы, застланные простынями. Всех беженцев пропустили через санпропускник, подстригли. Вскоре распределили по семьям местных жителей. Никто не роптал, наоборот, дружелюбно приглашали к себе. Статус «беженца» стал официальным. Мы, дети войны, сильно отличались от местной детворы, всё вглядывались в небо, вздрагивая от каждого шума.
Из Аткарска мы перебрались в Кисловодск: там военврачом в санитарном поезде служила сестра мачехи. Все санатории и почти все школы города переоборудовали в госпитали. Санпоезда с красными крестами на крышах вагонов шли беспрерывно. Одних раненых выносили из вагонов на носилках в санитарные машины, других, накрытых простынями с головой, ногами вперед за платформу.
Рабочих рук остро не хватало, мачеха окончила экстренные курсы операционной сестры и устроилась в эвакогоспиталь. Мне пришлось бросить школу и помогать в госпитале. Бинтов катастрофически не хватало, их стирали с хлоркой, но бинты при стирке сильно запутывались. Моя задача: распутать их и скатать в тугие рулоны. Работа тяжелая: руки ныли, глаза от вонючей хлорки слезились и болели. Но еще тяжелее было смотреть на наших раненых солдатиков... Многие без рук, без ног, а сколько их умирало от ран! К выздоравливающим раненым нас, детей, пускали: мы им читали книги и газеты, писали под диктовку письма. Многие вспоминали своих детей и, глядя на нас, плакали. И всё старались угостить, отрывая от своих скудных пайков...
Отношения с мачехой и ее сыном складывались сложно. Его она жалела, а меня гоняла в любую погоду в «военторг» занимать в четыре утра очередь, чтоб отоварить карточки. Но чего я совершенно не выносила: она нередко приводила в дом выздоравливающих офицеров из госпиталя, многие вещи мне пришлось познать слишком рано. Понимаю, она молодая женщина, каждый выживал как мог: офицеры делились пайком, мне тоже перепадало. Но как же папа?! Ведь я не сомневалась: он жив, хоть и не шлет нам весточек! Как только потеплело, мачеха решила отправить меня в Краснодар к своей матери Пелагее Прокопьевне.
Зимний разгром фашистов под Москвой наша пропаганда преподнесла как коренной перелом в войне, многие эвакуированные потянулись на запад. Но весной 1942 года наступление Красной Армии под Харьковом закончилось провалом. Немцы опрокинули наш фронт, наступая только в южном направлении. Вскоре Краснодар стал прифронтовым городом, я уже ехала к бабе Пелагее в воинском эшелоне. Особенно запомнились молодые летчики-лейтенанты - они жалели меня, кормили.
До сих пор перед глазами станции Минводы, Невиномысская, Армавир... Вновь огонь, бомбежки. Кругом голодные, несчастные беспризорные дети. Они прибивались к воинским эшелонам и санпоездам, красноармейцы и сестрички их подкармливали. Некоторые счастливчики так в них и оставались - мечта всех детей войны: стать сыном или дочерью полка или, на худой конец, помощником в санпоезде. Но все мы хотели только одного: мстить! За свои страдания, за гибель матерей и отцов, за отнятое детство.
Наконец мои «опекуны»-лейтенанты доставили меня к бабушке. Как же я умоляла их взять меня с собой! Прочитав письмо, бабушке стало дурно. Старенькая, больная - у нее не было продуктов на себя, не то что на меня. Началась наша борьба за выживание. Я ходила с женщинами на брошенные поля собирать колоски, початки кукурузы. У меня появилась подружка - еврейка Сима. Их семья жила неплохо: свой дом, сад, огород. Ее отец воевал на фронте. Они были очень добры ко мне, подкармливали, передавали что-нибудь и для бабушки.
Вскоре в городе начались уличные бои. То наши теснили немцев, то они наших. Мы сутками отсиживались в вырытых в земле траншеях. Бабушка всегда брала с собой иконы, учила меня молиться. В часы затишья я вместе со старшими разбирала продукты в разбитых магазинах и складах. Многие склады были подожжены, чтоб ничего врагу не досталось, на многих висели таблички «Заминировано». Помню, как взорвали кондитерскую фабрику - по склону в Кубань текли вязкие темные ручьи патоки. Мы кинулись набирать ее во всё что можно, а тут налет! Под пулями и осколками мы продолжали таскать спасительный продукт. Но некоторые остались лежать в грязно-сладкой жиже. Баба Пелагея колошматила меня чем попало, чтоб сидела дома. Но потом призналась, что без меня, возможно, и не выжила бы: тех продуктов, что я, рискуя жизнью, натаскала в дом хватило на несколько месяцев.
После тяжелых боев 12 августа 1942 года в Краснодар вошла фашистская нечисть. Вместе с немецкими в город вступили и румынские части. У румын была другая форма, на пилотках какие-то знаки различия - «ромашки». Они были еще хуже немцев, в открытую грабили и били местное население, насиловали женщин, крикливой, базарной манерой поведения напоминали цыган, мы кликали их «мамалыжники». Мост через Кубань был разбомблен, многие не успели эвакуироваться, в том числе, семья Симы. Помню, как бегали к реке - по ней проплывали трупы людей, иногда попадались раненые, вцепившиеся во что-нибудь плавучее. Бабушка строго-настрого запретила мне даже заикаться кому бы то ни было о том, что я дочь полковника Красной Армии: концлагерь, если не расстрел, нам обеим был бы гарантирован железно.
В городе появились полицаи - предатели из местных, дезертиры, уклонисты. В черной форме, за голенищем сапога плетка, свирепствовали еще хлеще, типа, они тут хозяева. Начались переписи, облавы, ввели комендантский час: действовали партизаны, которых вся эта мразь очень боялась. Полицаи участвовали в карательных акциях вместе с частями СС. Не забуду, как вылавливали молодых девушек, сгоняли к вокзалу. Перед глазами страшная сцена: их затаскивают в вагоны, они вырываются - кругом крики, рыдания, их матери бросаются в ноги полицаям, умоляют вернуть своих кровиночек, но всё бесполезно. Мне, 11-летней девочонке, повезло. Выручало знание азов немецкого языка: года два до войны я занимались с учительницей. Немецкий действовал на полицаев отрезвляюще, да и немцы нередко улыбались. Случайно стала свидетелем ареста семьи Симы: немцы с лающими овчарками, а полицаи тащат их в грузовик. Так и запомнила Симочку с маленьким узелочком в руках, личико бледное, заплаканное.
Зима 42-43-го годов выдалась на Кубани ужасно холодной. Все заборы разобрали, спилили деревья, сожгли всё, что горит и греет. Мы, несколько детей со двора, приспособились на морозе выбирать из кучи шлака куски несгоревшего угля и таскать его в ведрах домой. Около кучи стоял пост: рядом находилась немецкая комендатура. Немецкие солдаты разрешали нам набирать, особенно когда я что-то бормотала по-немецки. Однажды, когда мы уже наполнили ведра, немца на посту сменил румын. Он стал нас прогонять, бить прикладом винтовки, а потом уже собранный нашими больными ручками уголь высыпал в снег. Я залезла в сугроб, чтоб спасти хоть какие-то кусочки, а этот гад-мамалыжник смотрел и смеялся. Чуть не плача от обиды, крикнула ему: «Вот прилетит мой папа и бомбу на тебя сбросит!» Боже, как он меня избил! Втаптывал своими сапожищами в сугроб и что-то верещал «по-цыгански». Я три дня пролежала дома, не в силах встать, харкая кровью.
[justify]Баба Пелагея пошла жаловаться в городскую управу. К чести немцев, они провели разбирательство и, видимо, допросили того румына, потому что вскоре пришли выяснять, почему ребенок так сказал. Бабушка приказала мне мычать в углу, а сама запричитала, мол, девочка не в себе, всё выдумала, а отца ее якобы забрали в НКВД! Немцы пожали плечами да ушли, обошлось, слава
