ПИТЬ МНОГО, КАК У РЕМАРКА
Мама с папой всегда очень даже не дураки были выпить… Нет, не в одиночку и не без повода, а с гостями или в гостях (с годами, правда, уже и просто так в привычку вошло стопочку-другую водочки тяпнуть за обедом). А гости в прежние времена случались в нашей жизни час-тенько, тогда ещё у родителей было много друзей… Развесёлые журна-листские компашки, на две трети состоявшие из провинциалов, чудом-юдом пробившихся на работу в столицу. Все они мнили себя как мини-мум Хемингуэями, Ремарками и кем-то ещё. А, значит, пить много было положено, ибо именно так персонажи этих кумиров нашей «образован-щины» и поступали в своих произведениях, причём пили эти романти-ческие герои постоянно и красиво (правда, почему-то не напиваясь при этом в поросячий визг, а вполне сохраняя человеческий облик – но это апропо). А у нас ещё приплюсовывалась старинная русская традиция... В результате посиделок всё получалось совершенно по-русски, но по-чему-то не по-ремарковски. Правда, без мордобоев (интеллигенция как-никак). Но с песнями. «Тополя-а-а-а! Тополя-а-а-а! Беспокойной весной вы шумите листвой…» Растрёпанные, сильно нетрезвые женщины со съехавшей набок помадой, растрёпанные, нетрезвые мужчины со съе-хавшими набок галстуками… Они мне не нравились. Но ужас был в том, что мне не нравились такими и мамочка с папочкой. Я старалась на них в таком состоянии смотреть поменьше. А вот Сашка, ещё мальчиш-кой, очевидно насмотревшись на всё это до тошноты, однажды задумал решить вопрос пьянства в нашей семье кардинально.
Мы в очередной раз ждали гостей, родители ушли за чем-то в мага-зин. Сашка достал из холодильника дожидавшуюся своего часа бутылку водки, открыл её чуть ли не зубами и помчался в туалет. Я – за ним. Там он вылил жидкость из бутылки в унитаз.
- Саш, а тебя не будут ругать? – испуганно спросила пятилетняя я.
- А пусть не пьют! – мрачно ответил брат.
Что было потом, я, честно сказать, не помню…
Интересно, а его дети не пробовали сливать спиртное в унитаз, ко-гда он спивался? И в какой момент юный борец за трезвость сломался? В 18 лет? Или позже, когда женился? Или это всё были этапы большого пути, шаг за шагом, и процесс превращения шёл медленно, но поступа-тельно, твёрдо и неуклонно?
Моя дочь ни разу в жизни не видела меня пьяной. Потому что я не пью: не могу (болит голова, тошнит), да и не хочу. А вот бабушку свою дочь видела нетрезвой неоднократно и была в страшном недоумении:
- Ма, а что это с бабулей происходит? Почему она начинает так много материться? А что она ко мне с дурацкими вопросами пристает?
- С какими вопросами?
Дочь передразнивает бабушкину пьяную речь: «Дуня, ты, когда первый раз поцелуешься или там будешь с мальчиком, ты же мне обо всём расскажешь подробненько, правда?»
Боже! Я закрыла покрасневшее лицо руками, чтобы не показать до-чери стыда.
- Бабуля слишком много выпила, не обращай внимания, это всё ерунда, - пробубнила я из-под ладоней.
Потом дочка часто смеялась и говорила: «Бабулька опять назюзю-калась, матерится и лезет с тупостями. Умора! И гадость вообще-то…»
Последний пьяный выход мамы на глазах моей дочери случился, когда они (уже без меня) праздновали её 18-летие. По рассказу дочери, бабуля, уже прилично раскачиваясь из стороны в сторону, произнесла короткий, малочленораздельный монолог:
- Вот… уже 18… Время потери девственности… Гос-с-споди, ка-кое это прекрасное время! Самая дивная ночь на свете – первая ночь с мальчиком…
За столом были ещё люди, кроме моего отца и дочери, которой, по её словам, очень сильно захотелось залезть под стол или убежать на край света.
Мой любимый… Он совершенно непьющий, как и я. Сидя в Риме в ресторанчике, мы с ним медленно потягивали из бокалов знаменитое итальянское сухое, наслаждаясь друг другом, видами вечного города, тонким ароматом вина и сытным обедом. Вот, примерно, к такому «пи-тию» всегда сводятся наши редкие посиделки со спиртным. Кроме того, как правило, один из нас – за рулём. Но это – двадцать пятая причина нашей трезвости. Мы просто оба не любим состояние опьянения, оно нам противно, и если со стороны на это смотреть, и «внутри себя». Впрочем, пьянчуг в его семье никогда не было, а у меня зато – стойкий иммунитет в результате мощной прививки в детстве. Так-то…
Какое-то время у нас была привычка по воскресеньям играть вчет-вером в покер или в слова. Мамочка, папуля, Сашка и я. И бывало очень весело! Играли по несколько часов, хохотали, шутили… Однажды в один очень хороший момент Сашка вдруг сказал с такой улыбкой, ка-кой я ни до, ни после у него больше не видела – нежной, мягкой:
- А всё-таки у нас хорошая семья, правда… - с неопределенной ка-кой-то интонацией в конце фразы. У кого он это спросил… Или он не спрашивал, а утверждал? Почему он ТАК спросил? Хотя мне было все-го-то лет девять, меня почему-то обеспокоил этот вопрос, чуточку так обеспокоил, будто вдруг несильно врезался в кожу шеи крючок от за-стежки платья.
Не помню, ответили ему что-нибудь или нет, ничего больше не помню, а вот его слова и выражение лица запомнила. Забыть не могу.
Я НЕ КАРМЕН
Да, но вернемся к моим правильным ручкам, пальчикам, а также к мамочкиным надеждам на меня. Когда мне было пять лет родители, как сейчас помню, в кредит, ибо очень было дорого (пятьсот рублей!), ку-пили пианино. Чтобы меня учить. Наверное, всякий родитель, покупая инструмент, надеется, что у него растёт Моцарт. Впрочем, для этого нужно иметь ну хоть какие-то основания. Я пела? Как все девочки. Тан-цевала? Ну, может, любила это дело больше других. Но при чём здесь пианино?
- У нас в доме было пианино, и меня учили, - объяснила мамочка, и вопросов больше никто не задавал, тем более я: раз так растили мою ТАКУЮ маму, значит, это единственно правильный метод воспитания.
Естественно, я сразу начала долбить что-то по клавишам и, естест-венно, некто (убей, не помню, кто) научил меня выдалбливать на инст-рументе «Собачий вальс» – а что же ещё? А через короткое время ма-мочке пришло в голову показать меня вот так сразу в ЦМШ (Централь-ную музыкальную школу) – весьма престижное тогда заведение для де-ток, но не для всех, а только самых одарённых. Для этого и устраивали просмотр.
Папа меня туда повёл. Тогда мне ещё не было страшно, тогда я ещё не боялась всего и всех. Ну, коридор какой-то длинный, ну, много ма-лышни и родителей… Время от времени кого-нибудь из детей выкли-кают в специальную комнату, где стоит рояль. Честно сказать, плохо помню всё до тонкостей… Какие уж там тонкости!
Вызвали меня, спросили, умею ли я играть. Я ответила честно: да! Сыграй – попросили. Ну, я и сыграла им, как могла, «Собачий вальс». Занавес…
А могло ли быть по-другому? Разве меня готовили и учили чему-нибудь? Разве я вообще соображала, где я и что происходит? Но я всё-всё понимаю! Мама была убеждена, что у меня должен быть ДАР. Что от меня все должны АХНУТЬ. Что я – самородок, который нельзя не заметить. Ведь я – ЕЁ дочь.
Может быть, это и было её первым разочарованием во мне? Не знаю. Бедная мамочка… Как, должно быть, она тогда переживала. Ведь примерно в то же время меня не взяли в балет. То есть не то чтобы не взяли, но старенькая балерина из самогó Большого театра, к которой меня привёл папа, покрутив мне ноги в разные стороны, сказала так:
- Гибкая девочка, способная, но ступни… У нее же плоскостопие, она не сможет сделать карьеру в балете. Никогда.
По той же причине мне было отказано в фигурном катании. Не-счастная мамочка! Она всё искала и искала, где именно блеснёт ее дочь, в какой области человеческих талантов ЕЁ дочь прогремит так, что ус-лышат все. ВСЕ! А никак не складывалось.
Почему-то мамочку не так уж радовало, что в детском саду я все-гда ведущая всех концертов, главная, Снегурочка и так далее. На это она, пожимая плечами, говорила так:
- Это естественно, нормально, я тоже такая была, по-другому и быть не могло, - и грустно вздыхала. Да, это всё полная ерунда, конеч-но, этого мало, это – ничто. Я понимала, понимала и уже переживала потихоньку… Но мамочка вдруг обнимала меня, прижимала к себе со словами: «Силибоночка ты моя трататанская!», и я захлебывалась в её таком родном запахе, умирала от счастья, что именно она моя мама, что мне несказанно повезло, незаслуженно повезло. Я была самой счастли-вой девочкой на планете в такие минуты. Хотя угрызения совести уже просыпались. Очень постепенно, но поднимало голову чувство вины: я – не Моцарт, у меня плоскостопие… Мамочка огорчается.
По маминым словам, она всегда и везде была первой: в школе, к примеру, – лучшая ученица. Ей всё давалось легко и просто: и литера-тура, и математика, и физика. Простой вопрос, почему же ни разу в жизни, начиная с четвёртого класса, мама не смогла мне помочь ни в одной точной науке, долго не приходил в мою тупую башку. Позже, ра-зумеется, пришёл и вопрос, и ответ на него. Позже...
Не помню, чтобы я когда-нибудь имела заблуждения по поводу собственной внешности. С самого детства зеркало меня не очень-то ра-довало. Вернее, не радовало оно меня с того момента, когда я стала осознавать себя девочкой и придирчиво присматриваться к собствен-ным чертам и прелестям. Никаких радующих самолюбие черт, а тем бо-лее – прелестей в упор не было видно. Возможно, именно поэтому из всех зазеркалий на меня угрюмо смотрела исподлобья несимпатичная, блеклая девочка с плохими волосиками и дурацким кривоватым ртом. Сколько раз мне говорила мамочка: «Ты – красивая, а уж когда вырас-тешь, совсем станешь очаровашкой!», а я не верила. Во-первых, потому что ничто этого не подтверждало. А во-вторых, у меня, к сожалению, очень рано зачем-то прорезалось и выросло в полный могучий рост кля-тое критическое мышление и страсть к сопоставлению фактов и сравне-ниям. (Когда эта дрянь вырастает в мозгу, как киста какая-то, от неё уже фиг избавишься, никакая операция не поможет. Впрочем, трепанацию черепа я пока не пробовала, а надо бы). Так вот: я всегда держала в го-лове мамины рассказы про то, как она была самой-самой красивой де-вочкой в классе, в школе, среди всех подружек, как из-за неё с детства кипели всякие бразильские страсти в их маленьком шахтерском посёл-ке, как постоянно и хронически в неё был кто-нибудь влюблен, а неред-ко даже сразу двое-трое. А уж когда она совсем подросла, то просто стала Кармен местного значения… Вот про «местное значение» я уже сейчас от себя прибавила, а тогда получалось, что просто Кармен, все-ленская такая.
Как же мне, заурядной девочке в огромной Москве, среди столич-ных красоток из благополучных семей (читай – хорошо одетых и ухо-женных) было с ними тягаться? Но мамочка тогда не могла (не хотела?) этого понять, и нередко я ловила на себе её сожалеющий и жалеющий взгляд: нет, не унаследовала доча её красоты, яркости, умения быть са-мой-самой!
Кстати, именно где-то тут рядышком и живёт ответ на вопрос о маминой «непомощи» мне в школьных предметах. Чего мама упорно не желала никогда понимать, так это разницы между провинцией и столи-цей. Заштатный шахтёрский посёлок на окраине Украины. Школьная программа 30-х-40-х. Возможно, я тоже там была бы первой девкой на деревне, не очень-то это сложно. Но Москва, дорогие мои, это совсем другая история. Да к тому ж – 70-е, а уже давно каждому
