Хорошо укры-ваться от внешнего мира, мне здесь тепло, даже когда холодно… Жаль, что муж не любит нашу красивую квартиру и злится, что меня трудно вытащить отсюда. Но какое же нормальное живое существо доброволь-но и с охотой будет перемещаться оттуда, где ему комфортно, туда, где ему плохо? Абсурд.
Хочу, чтобы он тоже любил наш дом. Но это, кажется, утопия. Он не умеет любить никакой дом, если это не та его квартира на Смо-ленской, где он родился и прожил (до меня) всю жизнь. Вот ведь пара-докс! Человек сроду не менял жильё и теперь никакого другого не при-емлет. Нет, всё-таки люди должны периодически перемещаться, иначе одни и те же стены могут стать «навязчивой идеей». Он никогда не соз-давал дом сам, с нуля, с самого начала. У меня в этой части бытовой жизни опыта намного больше. Но что делать с его нелюбовью к нашему дому?
В следующие месячные пойду делать маммографию. Психую. Я, разумеется, понимаю, что рак может быть где угодно, но видимо «исто-рия болезни и смерти» сестры бывшего мужа произвела на меня слиш-ком сильное впечатление. Кроме того, лет пятнадцать назад один мам-молог сказал: здоровье груди – это на 50% здоровая гинекология и на 50% здоровые нервы. И с тем и с другим – проблемы. Да плюс тонны таблеток принимаю – это ж сплошная отрава. А еще возраст… Словом, боюсь. Если и в этот раз пронесет, тогда уж точно надо бросать курить, дабы не искушать судьбу. Хотя я и так снизила количество сигарет до минимума. Недавно шарилась по медицинским сайтам и на одном фо-руме нашла рассказ человека об отце: он никогда не пил, не курил, не имел лишнего веса, вел здоровый образ жизни – и в 54 года внезапно умер, кажется, от инсульта. Так-то…
Тянет прилечь. А если честно – поспать. Но что тогда делать но-чью? Ну и какая может быть работа с таким здоровьем? А на работу тянет, причём, именно на такую, о какой я написала вчера. Чтоб голову не забивать. Чтоб без «понтов» и пафоса. Чтоб без этой довольно-таки противной журналистской братии кругом. Проще, попроще… Глядишь, нервы и голова целее будут. Я же могу играть роли, я это делала в сво-ей жизни не раз – когда хотела. Для такой работы я уже сочинила себе и роль, и грим, и костюм. Хочу!!! Но пока не могу… Тело, организм, чёрт бы их драл, не позволяют даже рыпнуться в гости к работодателю. Сегодня почему-то, вопреки правилам, к вечеру похужело. Непонятки.
Думаю про то, что творится в доме родителей. Мать, наверно, всё время плачет, а, может, уже и слегла. Отцу уже не до горя, он хлопочет вокруг матери. Хотя его сердце вызывает у меня бóльшие опасения, чем материно. Мужа очень беспокоит, что я опять думаю о родителях хоть в каком-то контексте. Но, что ж делать: я уже и так научилась себе за-прещать иногда думать о чём-то, о чём думать больно. Например, бло-кирую некоторые воспоминания только на подступах от подсознания к сознанию. Раньше не получалось. Но о родителях не блокирую пока что, тем более, когда такие события – смерть главного любимца их жизни. Есть, о чём поразмышлять. Например, как это на них скажется – на здоровье, на характере, на наших с ними отношениях.
А у моего отца 15 числа день рождения. Так или иначе, придется звонить. Может, к тому времени они хоть немного успокоятся?
Может, это и неправильно, но чувствую себя нравственно сильнее их. Мы с мужем сделали всё, чтобы наладить отношения со всеми, я предложила «бывшему» прекратить войну, заключить мир, без аннек-сий и контрибуций. «Бывший» и мои родители, выступающие единым фронтом, нас оттолкнули. Проигнорировали. Что ж, теперь это целиком и полностью их выбор. Люди, отталкивающие протянутую руку, мало напоминают мне истинных христиан, каковыми они себя объявили. Хо-тя подозреваю, что мыслями и чувствами «бывшего» управляет все-таки трусость. Он боится меня, боится ситуации «глаза в глаза», боится моего мужа (он сам понимает, да и я ему говорила, что между ними ин-теллектуальная пропасть – зачем же ему такой риск оскандалиться уже не только в моих глазах?). При нормальном личном общении многое бы вскрылось, выяснилось, встало бы на свои места. На фига ему-то это? Вот я не боюсь ни капельки. Там, где была не права, переборщила – легко признала бы это, коль дошло б до дела. Мне нечего бояться и не-чего скрывать – у меня нет двойного дна.
…Червячок, а червячок! Вернись! Может, всё же ты не сдох, а очень глубоко запрятался? Мне тебя страшно не хватает. Без тебя жизнь не получается.
Если я все-таки уйду… Надо обязательно уничтожить бóльшую часть моих архивов – там столько позора! Почему бы не сделать это сейчас? А вот рука не поднимается. Дура рука! Но непременно в бли-жайшее время, когда будут силы, займусь всей этой фигнёй. А то дой-дет до дела, потом стыда не оберешься. Ух, рвать придется столько бу-маги – обалдеть! Почему у нас нет уничтожителя бумаг? Такая ценная вещь. Если ты бездарный писака, и сам это понимаешь. Накопила, идиотка. Жаль, что тогда не было компов: стёр – и привет. Зато в ком-пах погибли по воле вредных компьютерных вирусов, а также по злой воле мстительного бывшего супруга вполне ценные «записки сума-сшедшего»: наброски, планы, концепции, идейки интересные… Что ценно – погибло, бумажная дрянь – осталась. Нет на земле справедли-вости.
Я НИЧЕГО НЕ ЗНАЛА ПРО БРАТА
Всё пытаюсь вспомнить что-нибудь из нашей братско-сестринской жизни… В смысле – что-нибудь из отношений с братом. Ничего там нет в прошлом, никаких воспоминаний, никаких домашних сцен, разгово-ров за чайком, откровений, нежностей – ну, вообще ничего. Только его ленивое «Да пошла ты…» по всякому поводу. Впрочем, порой и без по-вода: «Пошла из этой комнаты!», «Пошла ты со своей музыкой!», «По-шла ты…». И так до бесконечности.
Зато помню, как он поступал в медицинский институт. Мне тогда было девять лет, стояло лето, мы с родителями жили на даче, а Сашка сдавал вступительные. Однажды утром…
Мама ещё не встала, ещё лежит в постели, лицо у нее несчастное, бледное. Папа стоит над нею, что-то говорит, тут подхожу проснувшая-ся я. И вот мамочка выдает тихим голосом:
- Ну, ясно… Всё мне ясно… Если он сейчас не поступит, я просто кончусь… Это будет конец. Я не переживу.
- Не-е-ет! – диким голосом заорала я. – Нет, мамочка, нет! Поче-му, не надо, что же это! – и я начала рыдать… Помню, что сквозь рыда-ния слышала укоризненные слова папы, обращённые к маме:
- Ну, ты уж совсем… Ну, что ты такое несёшь?
Дальше не помню. Мой ужас оттого, что мама может умереть из-за провала Сашки, перешиб тогда, видимо, всё восприятие и заодно от-шиб память.
День за днём после этого случая я ждала с ужасом результатов поступления брата в институт. Ведь любые мамины слова я восприни-мала только всерьёз, буквально, тем более, что она всегда была отлич-ной актрисой, и фраза «Я не переживу» говорилась слабым, умираю-щим голосом, а лицо было совершенно больным и землистого цвета. Не знаю, кто больше всех радовался, когда Сашка поступил. Наверное, всё-таки я…
А всё же он и впрямь был молодец, умница: поступил в трудный 2-й Медицинский при диком конкурсе и совершенно самостоятельно, безо всяких там блатов или взяток.
Не зря мама всегда гордилась своим сыном. Она очень любила рассказывать:
- Когда Сашка родился, на него сбегался смотреть весь роддом: ресницы у него лежали до середины щёк. А когда он подрос, то его час-то принимали за девочку, потому что такие глазищи с такими ресничи-щами просто не могли быть у парня, - и она счастливо так смеялась.
А я ничего не могу рассказать про брата, совсем ничего. Я его не знала. И про него ничего не знала. Потому что он этого вовсе не хотел. Закрытая была для меня система на кучу замков, засовов и паролей. Я иногда задаю себе вопрос: может, восемь лет разницы – это очень мно-го? Но слишком часто вижу убедительные опровержения такой «утеши-тельной» теории. Нет, не в возрастной разнице дело. А в отсутствии любви.
ДВОЕМЫСЛИЕ КАК СПОСОБ СУЩЕСТВОВАНИЯ
Как любая девчонка, я любила, когда ко мне в гости приходили мои подружки: две Ленки, Таня, Наташа. Но больше всего радости мне доставляло, когда ко мне приходила моя Олечка. Мы с ней были очень близки во всех смыслах: отличницы, много читающие девочки, нам бы-ло о чём болтать на одном языке. Признаюсь честно: со всеми прочими девчонками я «исполняла долг»: надо было дружить, надо было под-держивать отношения, надо было быть в коллективе. Иначе съедят за-живо. Этот закон я освоила в довольно раннем возрасте. Никогда в сво-ей школьной компании я не была полностью собой, такой, какой мне хотелось быть, чтобы хотя бы говорить о том, что распирало, что по-настоящему болело, волновало. Моя жизнь, моя музыка, мои книги – отдельно, а школьная компашка с её интересами – отдельно.
Олечка – это другая история. С ней мы трепались о самом важ-ном и, к примеру, самом для нас страшном.
- Ты знаешь, - Олечка округляла до невозможности свои и без то-го большие серые глазищи. – Ведь КГБ может прослушивать всё, что говорится в квартире!
- Как? – в ужасе шептала я: в нашей квартире чего только не го-ворилось, господи…
- Через телефон! Даже если трубка лежит на месте, они могут слышать всё – техника такая.
В этом смысле я была запугана до жути, правда, не только и не столько Олечкой.
- Даже не вздумай рассказывать в школе то, что сейчас слышала, - напутствовала меня мама после большой диссидентской беседы за ужином, как всегда сопровождая назидание «страшными» глазами.
- А что может быть? – меня прямо скрючивало от ужаса.
- Что, что! В тюрьму мы с отцом пойдём – вот что!
…И опять стучали мои зубы.
В школе все, ну абсолютно все дети травили политические анек-доты про Брежнева. Я всегда вежливо смеялась, но сама никогда, ни ра-зу не рассказала ни одного, хотя знала их больше других.
- И правильно! – хвалила меня мама. – Мало ли что…
Иногда я всё-таки ляпала что-нибудь не то, типа «Сталин был на-стоящим убийцей!», а потом неслась домой, приседая каждую минуту от спазмов ужаса в животе, врывалась в квартиру почти с криком:
- Мамочка, а я вот сегодня такое сказала… А ничего не будет? Ничего?
Чаще всего меня успокаивали, но при этом говорили: «Всё-таки следи за языком-то». Да я следила, следила… Только иногда что-нибудь вырывалось из меня почти само по себе почему-то.
Конец апреля, пасха. Я училась классе в пятом. С самого утра моя мама обзванивает своих подружек со словами «Христос воскресе». Ко-гда звонят ей, она ответствует: «Воистине, милая!» Мама улыбается, она довольна, и я вроде как проникаюсь мыслью, что происходит что-то хорошее, что сегодня какой-то не совсем мне понятный и знакомый, но праздник.
Я набираю номер своей любимой подружки и с мамиными интона-циями говорю:
- Христос воскресе!..
Дальше я не успеваю сказать ни слова. В коридор, где стоял столик с телефоном, выскакивает мама с перекошенным от злости лицом и кри-чит страшным шёпотом:
- Да что же ты, зараза, творишь! С ума сошла, идиотка? Всех нас подставляешь!
Трубка вываливается у меня из рук, я с ужасом гляжу на маму. Что же я натворила?
- Ты нам с отцом неприятностей хочешь? Хочешь, чтобы нас рас-топтали?
От кошмара содеянного я чуть не потеряла сознание. Меня сильно затошнило. С тех пор я ни разу в жизни не произнесла пасхальных слов. И отнюдь не потому, что я – атеистка. Просто они у меня
