Облака и молнии

предупреждения спиленного, видимо, по ветхости – ответное сплетение молочных штрихов, изморозью покрывшее утренний небосвод
‎
‎(...) утренние облака похожи на розовых зеркальных карпов, и я чую, как нагая фантомная голубизна апреля досрочно переходит в телесную, от слова «телец», бирюзу мая
‎
‎(...) из сна, где, в конце концов, вследствие его ужасной ошибки, равнозначной взрыву грозы, растения на громадном подоконнике попадали набок, как домино, а затем, в обратном направлении, полопались химические сосуды
‎
‎(...) в зените опять будет царить Исида, а в надире – править Осирис. Мироздания эти разнствуют меж собой лишь аллегорическим фигурами животных-покровителей, цветом подложки – или, если угодно, подмалевка, а также преобладающим рисунком облаков
‎
‎(...) я перевожу взгляд вверх, скользя по прозрачной вогнутости. Облачное меню сегодня словно на заказ для критика из «Мишлен». Блюда взбиты бесподобно, дерзко проработаны буравом и отшлифованы до сияния женской кожи. Одно из них щекочет глазной хрусталик неописуемостью формы, отметающей любую попытку уподобления, разве что замерзшему на бегу снегом огненному выдоху демона. Истина Платона, эмалированная ляпис-лазурью и белизной
‎
‎(...) отчаяние ультрамарина, заглатываемого левиафановой пастью облака, пока взгляд ощупывает его твердо-фиолетовые фарфоровые складки
‎
‎(...) ужаленные хаосом, боги заполошно вскрикнули, это значит – молния
‎
‎(...) нет, можно, конечно, выпилить очередную метафору для облаков, пусть сегодня это мягкие раковины леонардовых ландшафтов или география арктической Канады, дробящаяся по мере подъема вверх на все более мелкие острова – тут вспоминается Джон Ди и поиски северо-западного пассажа в Катай – но легче сослаться на «Причуды неба» Мацумото, подробно, с таблицами, классифицирующие все их пучности и извивы
‎
‎(...) что касается облаков, пловучий блеск их юных мускулов успешно удавлен настырным зноем, доверчивое сияние стихло и стухло, слилось с холстом задника, растворившись в горячем пепле. Это злой знак – хуже только багровые бубоны судного дня, настолько же немыслимого, насколько и неизбежного. Нет больше ни купороса, ни снега, египетская лазурь не омывает белую глину, вроде той, что ладонь хаоса некогда швырнула на верстак, чтоб взмесить плоть божеств. Впрочем, в голове мутно-грязный расплав горизонта отозвался омлетным, с кровавыми прожилками, заревом, подхваченный и возжженный, чудовищно искаженно, моим нездоровым духом
‎
‎(...) в окне алмазная прохлада зигзагами поделена натрое – грифельного цвета банк, пронзительное небо, атлетический торс облака, всасываемый горизонтом
‎
‎(...) я люблю облака, как Борхес лабиринты (...) Бракосочетание наконец свершилось. Раскаленно-кирпичный жар обвенчался с лиловой прохладой, и союз их консумирован ранним ливнем. Тайные колеса природы – красное, настолько красное, что стало, по сути, черным, и синее, более синее, чем вавилонские изразцы – сцепились, изображая химическую свадьбу (о, навязчивый мотив!), заодно переменив масть иконок во всех прогнозах. В полночь, предвидя исход, слюдяное облако, скрученное в трагическом контрапосте, точно статуя возлежащего пышнобородого Океана, безмолвно взвыло. Впрочем, всмотревшись, вы разглядели бы в нем пустые глазницы крокодилоподобного левиафана – луна же бесстрастно мазала вверенный мир серебром. Утром сизый дождь налетал и прекращался, тогда пространство обретало четкую зримость, и из сплошной бесконечной тучи, несшейся над холодно-розоватым просветом у горизонта, тянулись к земле растрепанные руки, седые, будто лохмотья аскетов
‎
‎(...) внизу, негативом леопардовой кожи с пятнами звезд – зеркало неба, в зубодробительной кончине веков сбросившего фуфайку наслоенных сказок, жалоб и мыслей. Когда Ахилл догонит черепаху, мне не увидеть облаков?
‎
‎(...) небо медленно, томительно, как запах песка, трезвеет, и уже неопровержимо, что оно выложено сладким, тающим паркетом
‎
‎(...) ятаган облака полосу над горизонтом откроил от medium coeli, где сумеречными штрихами вспыхивают и гаснут «боги зенита», опечатанные переплетом одноименной, цвета белого шоколада, книги Эрландсона, забытой на столе вместе с хитро улыбающимся пенснэ и вишневой сигаретой
‎
‎(...) клинок гнутой тучи, расслоивший череп небосвода на теменную крышку выси и обшитую лиловой замшей приземную височную пластину, возгнал меня к жару мысленного потирания рук в предчувствии осетринно-тающей метафоры (...) пейзаж зеркально перекувырнулся, и над холмом с огромными, словно гусеница, слегка облезлыми чертогами, глумливо пытающимися изобразить «Вид Толедо», вытянутый прорез в облачном покрове беззубо улыбнулся синим ртом. Потом, спустя часы, разжегся полярный, нездешне-платиновый свет на некрупных и гладких, как валуны, рыбинах облаков. После всё потемнело, прочерченное, будто куски корковатой лавы, яростными трещинами. Возможно, подумал я тогда, это забавлялись вечной игрой атланты, живущие в крови заката
‎
‎(...) иногда, наплывами, он обморочно возносился вверх, к условным розовым небесам, ощущая мягкую овальность борозд пространства, замыкающихся нежной дырой бухты, как в «Крике» Мунка, но в этих капиллярах глубоко упрятаны были бездны ледяного света, застывшие полированными морями, подобными тому, что породило летучую мышь с надписью Melencolia I у Дюрера
‎
‎(...) луна, пока они двигались по насыпи – бездна пруда внизу, хранящая невидимые перевернутости спутанных крон, искры сигареты во тьме – нежно прожгла в плотных, будто штофные портьеры, тучах морщинистую, обрызганную по краям скарлатиной дыру
‎
‎(...) справа, над линзой озера на меня глядит с аристократической отстраненностью, словно покуривая сигару, многоногое облако Порфирий – но я смахиваю его рукой, обтянутой перчаткой этим холодным летом с его пронзительным фарфором неба и пеплом листвы
‎
‎(...) вязкий туман, владычествовший ночью и утром, к вечеру иссяк и рассыпался облаками, сплоченными в подобия матричных структур, чьи столбцы пели архангельски белым – лишь какой-то заблудший трагически-баклажанный взмах над горизонтом когтисто рвал, точно Ницше парчу немецкой философии, благостную снежность
‎
‎(...) вчера небо до слепящих прорех отдраено было двуцветным – индиговым с озерами сахарной ваты – ветром, а сегодня в ранних сумерках слух тщательно исколот дождем, заставившим пустой асфальт пахнуть сырой рыбой
‎
‎(...) о, чем бы заарканить актуальную масть облачных плоскогорий (кажется, кто-то подсыпал в фиолетовую краску сажи)
‎
‎(...) вчерашнее небо, плотно и коряво замазанное гипсом, сорвано и сменено, подобно скатерти, на новое, лучшее
‎
‎(...) купол неба напоминал вывернутую наизнанку лысую голову, отшлифованную на темени, но обросшую пурпурным лишайником облаков на висках и затылке стран света (...) Тучи с севера бурной бурой магмой затопили клинья лазури на стекле
‎
‎(...) а потом выходят на улицу, небо взморщилось вздутиями – торс культуриста (стиральную доску оставим на будущее) изысканного исчерна-сизого тона, облицовка, одежда знатных домов, и голые шкуры прочих набухли бархатно-чугунной влагой (..) возвращалась она, оседлав сотканную из малиновой слепоты молнию, к закату, с ларцом
‎
‎(...) с утра, видимо, кладовщики ангелических резервуаров вдрызг напились и, свирепо вдохновившись своим обветшалым мотто «когда-то мы всех вас утопили», накачали небосвод тяжкой чернильной сыростью, ассирийские полчища ледяных амеб облепили пластины стекол (...) К полудню распогодилось, вылезло бутылочное небо, и рубенсовски-целлюлитные туши облаков массировали горизонт
‎
‎(...) вдыхаю всеми порами тела, как сгустился рыбий пузырь внешнего сухого неба, наслоения туч на его коже окрасились вяжуще-сизым, а обнажения подернулись хрустальной паутиной бронхов, и уже давно зимние сны
‎
‎(...) под утро, горчащее избытком ртутно-холодного ветра, что с трепетным усердием наглаживал ладонями до пикассовой голубизны плоские пучины глазниц атоллов в тучах пока он и она сопели, постукивая касаниями обручальных колец, составляющими всю их одежду
‎
‎(...) я ехал в такси и стыл от восторга осязания солнечными нервами шершавой сладости облаков. Дождливыми субботами их зыбкие туши складчатой холодной акварелью стекают на пасмурный воздух, а в четверг они еще ампирны и горнопородны, пусть плоть их кое-где вогнута и зияет пышными, сочащимися мякотью свищами и арочными дырами. «Ведь облака не равны звездам», объяснила однажды она, говорящая с духами, «они – лимфатические узлы Земли, всеобщей матери, луна же держит мир под замком, сторожа его маниакальные порывы расплыться в пустоте». Я изучал облака по отдельности, точно статуэтки в музее на бархате, но внезапно машина помчалась по гребню холма, и раскрылся весь амфитеатр дня. Я понял, что скопление туч составило кривой смерчеобразный треугольник, упирающийся одной ногой на горизонт и расширяющийся на полнеба...