Произведение «Сикстинская Мадонна» автора ЛУ

В Дрезден я приезжаю к подруге и каждый раз — иду к ней. Не к городу, не к домам с перекрещенными балками, не к трамваю, который звенит на повороте и исчезает в сторону Эльбы. Иду к ней.

Я не искусствовед и не умею правильно стоять перед живописью. Не запоминаю дат, не произношу имён с благоговением. Всё это для меня — как музыка: если звучит — значит, моё. Но не прохожу мимо галерей, захожу, смотрю. В современном чаще недоумеваю. Там бы нужен кто-то рядом, кто объяснил откуда берётся это бессмысленное: холст, покрытый серым, с вырезанным углом и подписью — «тишина после удара», или конструкция из стекла, дерева и проволоки с названием «память без тела». Я не спорю, просто не слышу музыки.

Но есть то, что не требует объяснений. Оно, как родное, узнаётся сразу. Обычно висит не в центре. Где-нибудь сбоку, в пыльной раме с облупленной позолотой. Картина не старается понравиться, просто — есть.
А здесь — другое. Каждый раз в Дрездене я иду к ней.

Сикстинская Мадонна. Рафаэль. Alte Meister.

Второй этаж, направо, сквозняк с лестницы тянет в плечи. Ступени гулкие, у стен — тусклое стекло, в нём отражаются локти и портфели. Уже поздно, я прихожу под закрытие — когда тишина в зале гулкая, почти вязкая, и воздух, отстоявшийся за день, пахнет деревом, лаком и обувной пылью.

В центре — она. Рама массивная, зелёные занавеси — как распахнутый занавес сцены. Потолок высок, но будто прижат к холсту её взглядом. Я сажусь на тяжёлую, глухую лавку с деревянной спинкой — напротив. Скамья не скрипит, просто принимает. И жду, пока уляжется всё постороннее: шелест, дыхание, остаточные мысли. Пока не останется только она.

Сначала глядишь, как положено: отмеряешь расстояние, улавливаешь линию, следишь, откуда падает свет. Всё ещё снаружи, всё как бы по правилам. Потом — не двигаясь, не делая ни шага — начинаешь приближаться вниманием, как будто что-то в тебе открылось и потянуло внутрь. Без звука, без усилия, просто взгляд начинает идти сам. И медленно всё исчезает: пол, стены, надписи, язык, на котором ты только что думал. Всё отступает, словно распахнулась тишина. И остаются только она. И он. Рафаэль.

Он ничего не лепил — не нужно было. Всё уже было слишком близко, чтобы касаться. И, может быть, он вовсе не начинал — просто стоял, как стоят у постели, где только что заснули: не дышать громко, не пошевелиться, не уйти. Рука с кистью зависла в воздухе, взгляд — не прямо, а чуть в сторону, не от смущения, а потому что прямой взгляд мог бы разрушить то, что уже случилось — тишину, совпадение, присутствие.

В ней не было позы — ни просьбы, ни разрешения, ни ожидания взгляда. Всё было как избыток дыхания в комнате без окна, когда воздух уже не движется, но всё ещё держит тепло. В теле — тяжесть ребёнка, следящего на руках и ставшего вдруг вдвое тяжелее. В ткани — не складка, а память о движении, прожитая, не придуманная. В лице — не слово, а его отсутствие, тишина после того, как уже сказано всё.

Стояла, как ставят хлеб — не на праздник, не на показ, а просто потому что пора. Никто не трогал — не из-за запрета, а потому что чувствовали: это не предмет. Это — та, что через мгновение станет Мадонной. Он провёл по холсту, почти не касаясь — как ветер поправляет складку. И всё встало.

А я пришла потом. И смотрю — уже не только на неё, но и на него, на то, что было почти, но не случилось до конца: между взглядом и мазком, между её шеей и его не решившейся кистью, между тем, что дрогнуло — и замерло. Между ними — и мной.
Мне нужен не образ и не канон, не идея и не величие. Мне нужен его взгляд. Я прихожу — за ним. Не за композицией, не за равновесием линий, а за тем, как он смотрел: точно, без натуги, спокойно, как будто знал нечто, что не объяснить, знал больше, чем следовало бы, но не говорил — только видел.

Я сижу напротив и стараюсь уловить то, что осталось — не свет, не мазок, а его внимание, затаившееся в воздухе, как чашка, из которой давно выпили, но всё ещё держит форму тепла, как будто он только что встал, не дотронувшись до меня, не обозначив жеста, но оставив после себя ту самую сосредоточенность, в которой нет лишнего — только выбор, только взгляд, только то, что невозможно притворить: он был здесь, он остановился, он смотрел.

Мне не нужно быть святой, не прошу об этом. Мне бы — один взгляд, чтобы задержался не мимоходом: точно, спокойно, словно уже знает — я здесь. Чтобы заметил: как я держу руки, как в голосе дрожит неуверенность, прикрытая тишиной, как губы сжаты — не от гордости, а от того, что слишком многое осталось несказанным. Чтобы увидел ту, что есть: тонкую, красивую, умную, сексуальную. И — несчастливую. Не замеченную. Ту, в которой не нужно ни спасать, ни придумывать, а просто — разглядеть, обернуться, не случайно, не по обязанности, а потому что не мог иначе.