А.Посохов "Рассказы для артистов-юмористов"

пышнотелая женщина, похожая на гостеприимную супругу богатого русского помещика, спрашивает у обвиняемого:
  – Вы знали об ответственности, предусмотренной уголовным кодексом за такое преступление?
  – Догадывался, – отвечает ни на кого из великих писателей не похожий гражданин, седой как лунь, колени согнуты, на трость опирается.
  – С учётом того, – продолжает судья, – что в зале присутствует невесть откуда взявшаяся многочисленная публика, прошу вас, прочитайте вслух частушку, которая, по мнению указанного в деле государственного органа, оскорбляет двух известных на всю страну метеорологов. Только фамилии их не называйте, а обозначьте просто буквами.
  – Пожалуйста, – говорит обвиняемый и декларирует:

Холода не хилы –
Полный произвол:
Вэ, вэ, вэ – на вилы!
Тэ, тэ, тэ – на кол!

  – А теперь объясните, – требует судья, терпеливо выждав, когда публика наконец отхихикается. – Как вам, пожилому образованному человеку, пришло это в голову?
  – Да мне много чего приходит, – пожимает плечами старик. – Сидел я тогда дома, в Переделкине, мороз жуткий, помните месяц назад, на улицу не выйдешь, вот и сочинил такую невинную частушку. И тут же выложил её в интернет. А почему бы и нет. Дураку ведь понятно, что замечательные наши метеорологи ни при чём. Они, что ли, виноваты в плохой погоде. И наказание для них нарочито средневековое, для смеха придуманное. А вообще, ваша честь, должен заметить, без лишней скромности, что частушки мои и басни давно уже живут своей жизнью независимо от меня. С ними артисты на видео и по телевизору выступают, на разных сайтах их предостаточно. А по басням моим даже экзамены сдают в учебных заведениях и при поступлении в театральные институты. И никто никогда за много лет ни разу не обиделся на мои шутки и сатиру.
  – Суду известно об этом, – подтверждает судья. – У нас была возможность подготовиться к делу. – И удаляется в совещательную комнату, едва не зацепившись широкой мантией за дверную ручку.  
  Через полчаса судья возникает снова и оглашает постановление:
  – В связи с полным отсутствием чувства юмора у отдельных сотрудников государственного органа уголовное дело в отношении автора частушки про Вэ, вэ, вэ и Тэ, тэ, тэ прекратить.

* * *


Колониальный поэт

  – Святого привели, товарищ полковник.
  – Заводи, только сам постой у двери, мало ли что, – приказывает начальник исправительной колонии своему помощнику. – А сержант пусть за дверью покараулит.
  – Я так и сказал ему, – отвечает капитан.    
  – Ну, на кой бес я тебе понадобился? – обращается полковник к вошедшему заключённому. – Всё ведь уже решено, документы твои вот они на столе.
  – Я оду хочу написать. На злобу дня, так сказать.
  – Зачем?
  – Затем, что они на нас накладывают, а мы на них наложим. Они экономически, а мы поэтически.
  – Кто и чего накладывает, говори толком?
  – Америка на нас санкции накладывает.
  – Прямо на тебя, что ли? А ты, капитан, не хихикай там, стой смирно.
  – Да не обращайте вы на него внимания, гражданин начальник, пусть лыбится, молодой ещё.
  – Вот ты ещё будешь указывать мне, на кого внимание обращать. Старик нашёлся. Отойди от стола. Тебе десять лет не хватило, что ли? Припёрся, понимаешь, ровно за неделю до освобождения.
  – Так я на прощание колонию вашу прославить хочу.
  – Ну прославляй, кто тебе мешает?
  – Так мне четыре дня без работы надо и пачку бумаги. По замыслу ода большая должна получиться. Ни дня без строчки.
  – Скажите пожалуйста, замыслы у него ещё какие-то. Ну хватит ржать, капитан! Вот разжалую в рядовые, будешь знать.
  – Правильно, – одобряет Святой.
  – Опять указываешь! Так ты поэт, что ли?
  – Самый настоящий. Даже в Российской государственной библиотеке книжка моих стихов имеется. Можете проверить.
  – Как, в Москву съездить?
  – Никуда ехать не надо. Я сейчас напишу реквизиты, а капитан посмотрит в интернете.
  – Пиши.
  Святой начеркал чего-то на подсунутой полковником бумажке, капитан взял её и удалился в приёмную.
  – Так, пока он там ищет, расскажи-ка мне лучше другое. Зачем ты всё-таки попа на тот свет отправил?
  – Да он сам отправился. У меня как раз в этот момент нимб над головой засветился. Поп увидел его, рот открыл от удивления, крестом осенил себя и грохнулся на пол.
  – Ты кому-нибудь рассказывал об этом?
  – Всем рассказал.
  – Так вот почему у тебя прозвище такое. А лампадку старинную зачем спёр?
  – Для интима. Меня же попова дочка там в укромном месте ждала. Я к ней и пришёл. На паперти в пасху договорились. Представляете, церковь замшелая, иконы скорбящие, тишина гробовая и лямур в полумраке! В вашей жизни наверняка ничего подобного не было.
  – Всё везде было.
  – И на вышке охранной?
  – Скажи ещё на колючей проволоке. Дальше давай.
  – А что, оригинально. Пробираюсь я, значит, по алтарю к дочке, а тут батюшка её иконостас раздвигает и смотрит на меня.
  – А к ней-то ты пробрался?
  – Разумеется. Она уже лежала там в специальном закутке ко всему приготовленная, в чём мать поповская родила. Ну точно кающаяся Магдалина перед грехопадением. На белой простынке, волосы у неё…
  – Разрешите?
  – Входи, капитан, вечно ты не вовремя. Показывай.
  – Так, – читает полковник вслух выписку из интернета. – Избранные стихи, автор такой-то, издательство такое-то, шифр хранения такой-то, международный стандартный книжный номер такой-то. – А ты, Святой, и на самом деле поэт, официально.
  – Да, я всемирно известный колониальный поэт.
  – В телогрейке, – добавляет капитан.
  – Тогда ладно, – говорит полковник. – Хрен с тобой, пиши! Даю тебе четыре дня, на работу можешь не выходить. А оду положишь мне лично вот сюда. До меня никому её не показывай. Понял?
  – Понял.
  – А теперь дальше. Пусть капитан тоже послушает.
  – Так вот я и говорю, волосы у неё водопадом растекаются, грудь вулканами поднимается…
  – Как на Камчатке? – перебивает без разрешения капитан.
  – Действительно, Святой, давай без этих подробностей, – ворчит полковник. – Про деву Марию я уже слышал.
  – Про Магдалину.
  – Да какая разница.
  – Ну вы, гражданин начальник, даёте! Может, тогда и дьявол с ангелом одно и то же?
  – Может быть.
  – Ну, как хотите. Так вот, она трясётся вся от страсти порочной, а я не могу. И лампадка интимная не помогает.
  – Чего ты не можешь, трястись?
  – Ребёночка не могу сделать.
  – Как так, тебе же всего двадцать пять лет было? Ну ты урод!
  – Хуже, бычара с мочалом. Был бы тогда серп рядом, я бы точно себя кастрировал.
  – Успеешь ещё. А поп, значит, в это время мёртвый лежит? А, если девка в закутке тёмном была, чего ж она призналась на суде, что сама видела, как ты отца её за бороду по престолу возил.
  – Да какая там борода, в носу и то больше волосинок бывает. А вы бы на её месте что сказали, если бы с вами такое произошло? Она же попёнка гениального от меня хотела родить. А не вышло. Вот она и решила отомстить мне за грёзы несбывшиеся.
  – Так, погоди маленько. Давай полюбуемся, как капитан от смеха давится, лопнет сейчас.
  – Товарищ полковник, но Святой кого угодно рассмешит. Весь контингент об этом знает.  
  – Тогда всё. Проводи его и распорядись там насчёт освобождения от работы и бумаги. Всё равно оставшиеся дни проку от него, как от солдата перед дембелем. А так хоть ода какая-то останется. Знать бы ещё, с чем едят её.  

  Прошло четыре дня. Тот же кабинет начальника исправительной колонии и те же лица.
  – Никому не показывал?
  – Да боже упаси.
  – А то перепишут ещё и за своё выдадут. Давай сюда.
  Святой вынимает из кармана телогрейки скомканную бумажку, сам разворачивает её и кладёт на стол, как и было указано.
  – Не лезь к России, успокойся, – читает полковник с выражением. – И не дыши ты на неё поганым ртом. Ещё хочу сказать тебе при том, как говорят у нас на зоне, бойся! – Что это?
  – Обращение к Америке.
  – И всё?
  – Всё.
  – Грандиозно! Ты чего-нибудь понял, капитан?
  – Понял, товарищ полковник. Это четверостишие такое.
  – Точно, – подтверждает Святой. – Ни дня без строчки, как обещал.
  – Да я с тобой знаешь, что сделаю за такое фуфло!
  – Знаю. Ничего не сделаете. Поздно уже и засмеют ведь. Капитан вон снова хохочет. Да и вы тоже улыбнитесь и дело с концом. Не поэт я никакой. Вот только эти строчки и сочинил вчера. Да и вообще я прошлый раз просто дурака валял, на ходу всё придумывал. И про нимб, и про лампадку, и про серп. И кликуху такую мне ещё в школе дали. Потому, что я слово свататься через я написал.
  – А как же сборник стихов в библиотеке?
  – Это правда. Тут такая история, гражданин начальник. Когда-то на Арбате я с одним нищим поэтом познакомился. Хотя в поэзии он вообще ни бум-бум. Кстати, на вас чем-то похож, брови такие же хмурые.
  – Ну ты посмотри, Святой, у капитана опять рожа улыбается!
  – Вы только не наказывайте его. Подчинённых с чувством юмора нельзя понижать в должности.
  – Поучи ещё.
  – Короче, бабок у этого чмошника не было, а у меня были. Вот я и купил у него право на издание его стихов под своим именем. Правда, редактор честно предупредила, что это не стихи, а муть голубая. Но за деньги у нас любой отстой напечатают. Подумал я тогда, а вдруг пригодится. И надо же, как в лужу глядел.
  – Ладно, проехали. А чем ты четыре дня занимался?
  – В порядок себя привёл, побрился, помылся, отвальную с кем и как надо организовал.
  – Да знаем мы, – замечает капитан.  
  – Ну, и весточку ещё на волю передал.
  – Дочке поповской?
  – Ага, как раз. Это же она подставила меня. А отца её религиозного я пальцем не трогал. Он уже лежал на полу кем-то по башке тюкнутый. А я, как дурак, нарисовался там по зову природы. Шерше ля фам, короче. Только фам эта мокрой крысятницей оказалась. Приход в области, а ей в центре Москвы захотелось жить. От отца, который был против, избавилась, денежки молебные присвоила и в столицу перебралась.
  – Вот такие шалавы и едут туда. Совсем бабы от рук отбились. А ты как считаешь, капитан?
  – Так точно, отбились, товарищ полковник! Не знаешь, как и прибить их обратно.
  – Ладно, Святой, проваливай. Сам знаешь куда. На свободу с чистой совестью. А стишок у тебя злой получился, пусть думает.
  – Ладно, гражданин начальник, желаю вам на пенсию выйти без происшествий. А помощнику вашему до полковника дослужиться. Только людей зря не обижайте.

* * *