В какой-то момент я поняла, что мои тексты перестали работать.
Не потому, что они плохие. А потому, что вокруг внезапно изобрели «новые формы». Теперь нельзя просто написать стих. Нужно, чтобы он выглядел как падение лестницы, шёпот листвы или как будто его сдуло ветром с третьей строчки.
Один поэт из клуба «Альтернатор мет Афор» сказал:
— Настоящая поэзия живёт только на коже.
Он набил себе на икрах манифест о вечной тоске — так, чтобы читать его приходилось, заглядывая между собственных ног и неизбежно спотыкаясь смыслом о средний палец.
— Символ, — пояснил он, — и гарантированный комплекс для неподготовленных.
Я подумала: а что, если моё следующее произведение будет не в блокноте, а на теле? Настоящая инкарнация текста.
Выбор места сразу превратился в дискуссию в духе поэтического слэма.
Руки — банально. Все эти ваши цитаты на запястьях уже как устаревший ямб.
Ноги — это амфибрахий для марафонцев: бегут все, дочитывают единицы. Я в их ряды не записана.
Грудь — да, там можно разместить целую оду, но начнут спорить о содержании, так и не дочитав до рифмы.
Спина — чистая эпика: длинная, разворачивающаяся по сюжету, но её придётся слушать под шуршание массажного масла и комментарии «ой, у вас тут зажим».
Живот — для беременных воспоминаний.
Зона бикини — авангард, рассчитанный на очень узкую целевую аудиторию. Здесь текст сразу становится интерактивным: чтобы его прочитать, нужны смелость, освещение и чувство такта. Минус в том, что любое слово в этом месте автоматически звучит как эротическая метафора, даже если это «пломбир» или «инвентаризация склада № 7». А главное — любое публичное прочтение превращается в перформанс для очень узкого, но очень внимательного зрителя, готового рискнуть моралью, зрением и репутацией ради финальной рифмы.
И тут я вспомнила о попе. Там и личное, и смешное, и философское. Не каждый увидит, но каждый, кто увидит, поймёт: перед ним человек, способный на глупости ради истины. Попа — идеальное пространство для нового поэтического формата: ассо-тату.
Ассо-тату — это текст, который существует только в союзе с местом. Не рифма и не ритм держат смысл, а контекст: где он расположен, в какой момент показан и в чьих глазах отразился.
В мире, где любой стишок можно украсть скриншотом, а любой текст обесценить цитатой в мотивационном паблике, попа остаётся последним надёжным издателем. Пиратство здесь технически возможно, но требует близости, и не все готовы так рисковать.
Попа — это философский парадокс: вроде простая форма, но вмещает в себя всю драму человеческих отношений. Она — как истина: кто-то готов на всё, чтобы её достичь, кто-то боится правды и отводит глаза, а кто-то влезает в неё, даже не поняв, куда попал.
Попа — это геополитика в миниатюре: все хотят контролировать её территорию, но никто не готов подписывать мирные договоры. Это алхимия, где плоть и смысл превращаются в единый артефакт, заставляющий людей принимать самые нелепые решения в жизни. Она— зеркало души, только зеркало кривое, чтобы в нём смешно отражались все наши комплексы, желания и самооценка.
Попа — храм тщеславия и в то же время его разрушитель: стоит показать её не тем глазам — и всё величие рухнет, как Вавилонская башня, но в джинсах. Это вечная загадка, за которую бьются и поэты, и фотографы, и пластические хирурги.
Попа — это тест на честность: если человек смотрит на неё с восхищением — он ещё жив; если с равнодушием — он либо святой, либо уже мёртв внутри. Она — как маленькая планета: у неё есть орбита внимания, магнитное поле притяжения и даже собственные затмения, когда одежда берёт власть.
И главное — она учит нас смирению: можно сколько угодно качать её, скрывать, подчеркивать, демонстрировать или прятать, но в конце концов всё решает гравитация. А она, как и сама попа, — всегда на твоей стороне… до определённого возраста.
А ещё попа честна. Лицо может врать, руки дрожать, голос фальшивить, а она говорит только правду. Если там написано «любовь» — значит, любовь была. Если «свобода» — значит, её хоть раз почувствовали. Если «И это пройдёт» — значит, уже проверили, и не только слабительным.
И главное — форма меняется при движении. Особенно моя форма.
Это уже почти поэзия в жанре «кинетический верлибр»: каждая строчка татуировки живёт в ритме тела, и чем быстрее движение, тем сложнее уловить смысл. Иногда фраза удлиняется, как если бы автор вставил лишнее слово. Иногда обрывается на полуслове, оставляя читателя в подвешенном состоянии.
В статике — просто надпись. В динамике — перформанс. Такой себе body-art happening, где актёром, сценой и декорациями является одно и то же место. Я могу задумать философскую фразу, а ты, двигаясь, превратишь её в непристойную шутку. Или наоборот.
Это не татуировка. Это маленький литературный жанр: интерактивный, многослойный, с непредсказуемым монтажом.
Кому показать? Да никому. Не для чужих глаз. Это как сейф с кодом, который знаешь только ты. Иногда, в самые мерзкие дни, ты просто подходишь к зеркалу, приспускаешь штаны, читаешь — и понимаешь, что это твоя, нет, не перепутала.
Что набить — вот это был адский квест.
Не просто выбор фразы, а отборочный тур в жанре «Нобелевка по литературе, но на минимальной площади».
Верлибр — хаотично разбросанные слова по диагонали. Красиво, но через год я сама забуду, как читать.
Хайку — лаконично, с природной метафорой. Но три строчки на жопе — это эффект «записка для гинеколога».
Инстапоэзия — модно, но тогда придётся фоткать в чёрно-белом с #deep.
Постмодерн — цитата, отсылающая к цитате, которая шутка. Прекрасно, но объяснять пьяным — пытка.
Фонетический эксперимент — «шшш-пух-хряк». Атмосферно, но придётся рассказывать, что это саунд-поэзия, и наблюдать, как люди пробуют читать это вслух.
NFT-стихотворение — QR-код в блокчейне. Круто, но через пять лет ссылка умрёт, а я останусь с пиксельным квадратом и вопросами к себе.
Сингл-строка:
— Если ты это читаешь, мы уже близки.
Но я не хочу давать ложные надежды сантехникам.
Диалог:
— Ты?
— Я.
Нужен партнёр с подходящей симметрией.
И тогда меня осенило.
«Иди в жопу». Два слова как два удара в два гвоздя, на которых можно подвесить весь мой трудовой архив.
В статике — афоризм, как удар дверью. В движении — верлибр, где первая строчка догоняет вторую или убегает от неё. В постели — откровение, которое можно трактовать и как приглашение, и как финал разговора. В компании — идеальный разговорный хук: половина смеётся, половина обижается, а оставшиеся начинают философствовать.
Сегодня это дерзость, завтра — защита, через двадцать лет — усталое, но довольное подведение итогов. А на старости лет — лаконичная эпитафия самой себе:
— Ну всё, я пошла.
И останешься ты — с собой. С кожей, на которой прожито больше, чем в любом дневнике. С чернилами, которые ещё держатся, хотя ты уже другая. И с попой, которая, как ни странно, тоже пройдёт — но уже в другом смысле.
Для кого? Да для тебя, сука. Чтобы ты потом думала об этом дольше, чем о смысле жизни. Чтобы, закрывая глаза, видела именно это. И чтобы, когда тебе будет совсем хреново, ты вспомнила — я сделала это так, что стереть невозможно.
И да, тату на попе — это не про секс. Это про память, про то, что жизнь всегда где-то сзади, но иногда нужно повернуться, показать ей надпись и сказать: «Я тебя вижу. И я знаю, чем это кончится». И смысл всегда один: у меня есть моя попа, и я сама решаю, кого туда пустить — и кого послать.