1.
Я не хотела идти. Никогда не ходила, не отвечала на сообщения, не вступала в переписки. После моего выступления на Первом телефон вздрогнул десятками незнакомых номеров — одноклассники, одноклассницы, имена, о которых давно забыла. Вопреки собственному правилу «никаких соцсетей» я зашла в общий чат. Света написала: «Двадцать лет выпуска! Ресторан “Орбита”, суббота, семь вечера. ВСЕ приходят! Юль, очень хочу тебя увидеть!» Я уже приготовила вежливую отговорку, но среди подтверждений “иду” заметила фамилию, что застряла занозой в памяти. И поняла: пойду.
В зале — плотный гул. Переплетение голосов, объятия, смех; официанты лавируют между стульями. Белая скатерть на длинном столе чуть помята по углам. Пахнет горячим мясом, зеленью, дорогими духами и табачным дымом от тех, кто так и не бросил. Иду вдоль столов, сверяясь с лицами из двадцатилетней давности. Сорванцы из одиннадцатого «Б» обросли животами и портфелями, девчонки — ухоженные дамы: серьги, кольца, маникюр — каждая мелочь просчитана.
— Смотри, кто пришёл! — хлопок по плечу, и меня уже тащат к столу.
Телефоны идут по кругу: дети, свадьбы, дачи, машины. Голоса накладываются, перебивают друг друга:
— Где Славка?
— Умер, спился.
— А Вовка?
— Военный, сейчас в СВО.
— Кольку из «А» помнишь?
— В Лондоне живёт.
Между этими сводками — смешные истории про линейку и про первый поцелуй у школьного крыльца. Смеются, чокаются, закусывают, снова смеются — уже с влажными глазами. Радость и потери — за одним столом. Улыбаюсь, киваю, слушаю, но чувствую, как весь этот шум проходит мимо, как вода мимо камня. И только у самого конца стола вдруг вижу его. Андрей.
2.
Десятый класс. Зима настоящая — сугробы выше колен, ветер подхватывает концы шарфов, как паруса. В школе пахло мокрыми куртками, снегом с ботинок и крепким чаем из буфета. Андрей и Лариса ходят вместе. Он — высокий, чуть растрёпанный, в сером свитере, с тетрадями под мышкой. Она — с туго заколотой косой и взглядом, который за секунду ставит на место любого.
Смотрелись как пара из старого фильма: он — мягкая улыбка и лёгкая отстранённость, она — уверенность и резкость. Могла наорать при всех, а через минуту поправить воротник и обнять за плечи. Все знали, что они встречаются, хотя никто не видел, как они целуются.
Сидела за последней партой. Учёба давалась легко, могла лучше, но ботаником быть не хотела. С мамой жили вдвоём, денег не хватало. Считала себя замухрышкой, хотя зеркало упорно показывало другое: вполне хорошенькую девчонку. Длинные каштановые волосы стягивала в тугой хвост, фигуру прятала под просторной одеждой. Про меня говорили «тихая», и в этом была своя выгода: из тени лучше видно то, что ускользает от других.
Когда Андрей появлялся в дверях, свет будто менялся. Он смеялся с ней, а внутри всё сжималось — тонкой верёвкой стягивало сердце. Иногда ловила его взгляд — дольше, чем следовало. Может, придумывала, потому что хотелось. На переменах Лариса сидела у него на парте, болтала ногой, шептала что-то на ухо. Он слушал, кивал. Думала, что на её месте могла бы быть я, — и от этой мысли становилось тошно и сладко.
Однажды на физкультуре играли в баскетбол. Сидела на лавке и смотрела, когда мяч отлетел и ударил по голове. Вскрикнула, закрыла лицо ладонями. Обычно на такое не оборачивались, но Андрей подскочил, левой рукой заслонил от остальных, правой прижал голову к своей груди.
— Эй, вы кривые? — крикнул ребятам. — Чуть Юльку не убили.
Потом наклонился, нахмурился:
— Прости. Я должен был поймать.
Вдохнула его запах — пот, тепло и что-то еле уловимое. Он медленно провёл ладонью по спине, смутился:
— Шишка будет. Ну, будешь как я после физики, — постучал себя по виску. — Видишь? Вмятина на всю жизнь.
И вдруг прижал сильнее.
Сердце колотилось так, будто готово вырваться наружу. Не понимала, как назвать это — стыд, восторг, всё сразу; знала только, что не хотела, чтобы он отпустил.
Ночью не могла уснуть. Стоило закрыть глаза — и всё возвращалось: его рука, его голос, его близость. В груди билось что-то новое, горячее, не дававшее дышать. Пульс отзывался в висках, в животе, в коленях. Сжимала грудь, вдавливала пальцы, стараясь вызвать боль, но волнение только росло, расползалось по всему телу.
Обнимала подушку, тёрлась щекой о ткань, будто улавливала в ней его запах, поджимала колени, сводя их до боли — словно искала выход той тоске, что разливалась изнутри. Любое движение, любое прикосновение отзывалось зовущим, волнующим чувством, и это лишь сильнее лишало покоя.
Всё во мне уже знало: выбрала его.
Утром проснулась другой — будто во мне раскрылось что-то тихое и опасное. В школе сразу почувствовала: он тоже изменился. Больше не прятала взгляд. Он, проходя мимо, улыбнулся краем рта:
— Держишься за голову? Значит, точно виноват.
Пошёл дальше, оглянулся — и в коротком взгляде было больше, чем в сотне слов. Можно было бы назвать это случившимся. Если бы не одно «но». Лариса всё ещё шла рядом с ним. Всегда.
3.
На выпускной школа была другой — словно не здание с линолеумом и известковыми стенами, а корабль, уходящий в прощальный рейс. Спортзал украсили шарами, колонки гудели, вдоль стен выстроили длинные столы. Пахло духами, дешёвыми пирожными и сладкой газировкой. Девчонки пришли в платьях, мальчишки — в костюмах: у одних новые, у других — снятые у старших братьев. Учителя держались чуть в стороне, улыбались и делали вид, что помнят о строгости, хотя у самих блестели глаза — мы уходили.
Андрей пришёл с Ларисой: она — в красном, с высоко собранными волосами; он — в чёрном пиджаке, галстук ослаблен. Шли рядом, но каждый — сам по себе. Её фразы резали воздух коротко и жёстко; он отвечал без охоты, отмахивался. Все делали вид, что не замечают, но было ясно: между ними трещина.
Праздник шумел, фотографировались, обнимались, танцевали. Музыка перекрывала смех, окна открыли настежь, и в зал ворвался тёплый ночной ветер с запахом лип и нагретого асфальта. Я сидела, глядя на всю эту круговерть, и чувствовала, как веселье проходит мимо — как вода мимо камня. И вдруг увидела, как он идёт ко мне. Уже слегка «с огоньком», ворот расстёгнут, взгляд ясный и серьёзный — слишком серьёзный для выпускного.
— Пойдём отсюда, — сказал он.
Взял меня за руку — крепко, уверенно. Я встала, не веря, что это происходит со мной. Мы вышли из спортзала, прошли по пустому коридору и поднялись по лестнице на крышу. Там было тихо. Город шумел вдали, а над нами раскинулось глубокое звёздное небо. Мы сели на бетонный бортик, свесив ноги вниз. Сначала молчали, потом заговорили — обо всём сразу: о школе, о планах, о смешных учителях. Слова лились легко, будто мы копили их все эти годы. Андрей то слушал, то перебивал, то вдруг обнимал, а когда я пыталась продолжить, целовал, не давая договорить. Я смеялась и смущалась, и от этого у меня кружилась голова.
Он гладил меня по спине — осторожно, будто проверял, не исчезну ли я, если отпустит. Каждый раз, когда его губы касались моих, во мне разливалось то самое новое чувство, от которого перехватывало дыхание.
— У тебя уже было с парнями? — вдруг спросил он, глядя прямо в глаза. — Нет, — ответила я, чувствуя, как заливаюсь румянцем.
Кивнул, крепче сжал мою руку и прошептал:
— Я хочу быть с тобой.
— А как же Лариса? — спросила я тихо.
Андрей вздохнул, провёл рукой по волосам, задержался, словно подбирая слова.
— Всё… уже в прошлом. Между нами пусто.
Его руки скользнули к моей талии, мы легли на брошенные рядом куртки. Под спиной было жёстко и прохладно, но я уже не чувствовала холода.
— Я боюсь, — вырвалось у меня.
Наклонившись ближе, почти улыбнулся:
— Я тоже… Но мы вместе.
Его губы снова коснулись моих — сначала мягко, потом увереннее. Он целовал шею, губы, не давая дышать спокойно. Ладони скользили по плечам, груди, задерживались на талии. Сердце билось слишком быстро; внутри всё сжималось от страха и желания. Осторожно стянул с плеча бретельку платья, поцеловал оголённую кожу. Я сама подалась навстречу, уже не в силах сопротивляться.
Пальцы Андрея скользнули по бедру, приподняли платье, гладили, успокаивали. Его дыхание было рядом, голос — шёпотом: «Не бойся… я рядом». Волны страха разбивались о желание и возвращались вновь.
Ладонь опустилась ниже. Пока он не коснулся меня, внутри боролись страх и сопротивление; но когда его пальцы ощутили мою влажность, всё изменилось — будто рухнула преграда. Поняла: это не остановить. В этой неотвратимости было не только желание, но и принятие.
Когда он вошёл, всё произошло медленно, осторожно — и всё же больно. Вскрикнула, вцепилась в него, но не оттолкнула. Он целовал в волосы, веки, губы, пока я не подалась сама. Боль смешалась с желанием, и уже невозможно было разделить одно и другое. Мы двигались неловко, но всё крепче держались друг за друга.
Каждое движение становилось испытанием и откровением. Боль уступала место теплу; ловила ритм, впивалась в его губы, пока мир исчезал. Оставались только мы —
|
