Аплодисменты

  (ностальжи по восьмидесятым)


  -Сто первый! Валдай-девять, ответьте…
  -На приеме сто первый…
  -Инструментальный завод, проходная. Двое. Избит вахтер.
  -Мы рядом. Сейчас подъедем.
  Картина маслом. Стекляшка проходной раскурочена и занята врагом. Молодой обдолбыш-психопат внутри держит оборону, забаррикадировавшись перевернутыми столами и топчаном. Рядом толпа возбужденных рабочих – человек двадцать. Многие в спецовках – специально прибежали из цехов, поглазеть на «концерт». На полу сидит пожилой сторож в крови. На его руках и бедре резаные раны.
  -Их двое было. Молодые. Не наши. Пьяные. Ворвались и стали все крушить зачем-то. Я пытался… А у них нож. Зачем им это, не понимаю. Один убежал, а этот тут. Наркоман, он что ли? Совсем, ведь, дурной…
  -Скорую тебе вызвали?
  -Ага.
  -Все отошли назад! – народ нехотя раздвинулся, оставляя пустым пятиметровый полукруг.
  Оцениваю обстановку. Вахтерское помещение квадрат: три на три. Две стены глухие, две с окнами, меньше метра от пола. Баррикада слабая – стол, торчит стул, на стенке поваленные стеллажи, полусорванные приборы сигнализации, перекошенные стенды. Внутри хулиган – молодой, лет двадцать, пьяный и агрессивный. Он громко орет матом и бросает в рабочих, чем попало – осколками стекол, цветочными горшками, палками…Таких злобных матерных слов я не слышал давно. Чего его так торкнуло? Точно, наркоша или нюхач. Или просто псих?
  Пролетарии милицию не любят. Однако, сегодня они за нас. Парень явно творит жуткий беспредел. Они, конечно же, в драку не полезут, но все же видно – отморозок их очень обидел. Родной завод раскурочил. Ему кричат, стыдят, уговаривают – в ответ в толпу врезается электрочайник и бьет кого-то в лицо. Это вызывает волну справедливого негодования.
  Толпа обращается ко мне: «Эу! Менты! Делайте же что-нибудь!»
  Я специально не тороплюсь. Пусть гегемоны дозреют до состояния законопослушных жертв. В них должно проснуться ощущение себя потерпевшими. Справедливый гнев к бандиту должен захлестнуть их волной. За спиной не должно быть лиц, сочувствующих преступнику и творимому здесь беспределу. Иначе нас могут и затоптать в угаре собственных представлений о справедливости.
  «Давай, малец, давай! Накручивай себе статьи и народную ненависть. Чем ты дурней и чем страшней твои выкрутасы, тем зрелищнее будет развязка и счастливее зрители».
  На меня внимательно смотрят десятки глаз. Под этим прицелом я невольно чувствую себя актером в этом театре абсурда. Моя роль главная.
  Отхожу в сторонку, снимаю шапку, шинель, китель. Кладу их на подоконник. Картинно заворачиваю рукава рубашки, сильно стягиваю ремень с кобурой на последнюю дырку, под самое «не могу». Сдвигаю пистолет назад, чтобы не цеплялся. Не стрелять же дурака? Ручками, надо ручками…
  Народ с любопытством смотрит на мои манипуляции. Ждет, что я начну переговоры, стану затаиваться, приседать, выглядывать из окопа и вызывать подмогу, как в голливудском кино.
  Зря! Мы не в Америке. Помогать мне некому-ни здесь, ни вообще в районе. Других тревожных машин просто нет. Зачем тянуть резину?
  Резко из своего угла я влетаю в окно вахтерской, бью ногой по перевернутому столу – он валится к стенке и прижимает парня ножкой. Отморозок  явно не ожидал нападения. Сумасшедшие глаза его на белом, как мел, лице круглы и очень растерянны. За доли секунды я успеваю разглядеть в его правой руке большой блестящий нож. Падаю сверху и, быстро переместившись назад, стискиваю ему горло захватом. Потом бью его головой по стене. Парень обмякает и течет вниз. Ногой я втаптываю руку с ножом в месиво стекол и мусора на полу. От психа очень сильно несет бензином или клеем-обнюхался.
  Все! Готов! В дверь немедленно забегает напарник – водитель и мы быстро вяжем хулигана капроновым шнуром с петелькой (наручников в те времена на вооружении милиции не было). Мы слаженно работаем в паре – я центровой, он на подхвате. Укрощенный жулик тихо воет в пол под упертым в позвоночник коленом.
  Все действо занимает минуту не больше. Пролетариат оторопело молчит. Многие даже не успевают ничего понять. Им, наверное, очень хочется нажать на «повтор». Но кино уже кончилось.
  Покоренного чудика мы выводим из проходной. Промасленная толпа с уважением расступается. И тут я слышу аплодисменты. Они все громче и громче. Мне впервые хлопают люди, честь которых я защитил. Такого не было ни разу за всю мою жизнь, хоть я и занимаюсь этим почти ежедневно. Гегемоны благодарят! И кого? Меня – человека, которого они привыкли считать своим врагом. За смелость, красоту работы и мастерство. За развлечение, наконец. Это дорогого стоит.
  На улице, у машины, они подходят к нам, предлагают закурить и вежливо балагурят, похлопывая нас по плечам . Старшой-бригадир даже украдкой щупает мои мышцы на тощей руке.
  Мы розовеем и смущенно отвечаем: «Да, ладно! Такая работа...». Потом собираем свои вещички, открываем багажник, аккуратно кладем ножик хулигана в ведро и уезжаем. Я все еще под впечатлением оваций - задумчив и светел. Витаю в облаках. Эйфория.
  -Валдай-девять, сто первому…
  -На приеме…
  -На заводе разобрались. Едем с пленным.
  -Чего так долго? На ужин ехать пора.
  Парень оживает, озирается, шмыгает юшкой в носу и, глядя на меня трезвеющими глазами, спрашивает: «Дядя, а Вы кто?»
  -Граф Петр Андреич Клейнмихель, душечка! А тебя как звать?
  -А я Коля… Дяденька, а что это было?
  -Аплодисменты, Коля, аплодисменты…


  ***