Оппозиционер поневоле... 3, 4 часть.

Оппозиционер поневоле... 3 часть.

Без велосипеда было невыносимо. Без мороженого ещё можно было обойтись, но велик — это свобода. А тут ещё и проблемы посерьёзнее. Я никак не мог разобраться с чувствами к Зойке. Да и после «подвига» с памятником, из-за которого я лишился велика, настроение было на нуле. Казалось бы — она отличница, всегда всё знает, тетради у неё в порядке. Для меня это означало одно: готовые домашки и море свободного времени. Но… странное дело. Обычно если тебе нравится девчонка — хочется дёрнуть её за косичку, капнуть чернилами на тетрадку или мелом по спине провести. У меня этого не было. Из этого можно было сделать вывод: что-то тут не то.

Зойка потихоньку отдалялась. Сначала на просьбы «дать списать» отвечала отказами: мол, занята. Потом появился Васька из соседнего класса — не просто пионер, а этакий активист до мозга костей, с идеально отутюженными стрелками на брюках и вечным запахом маминых пирожков из портфеля. Он её пирожками кормил, портфель носил, после уроков вместе уходили. Васька был пионером, отличником и, как поговаривали, собирался на районный слёт юных ленинцев. Я чувствовал: теряю её, а с ней и надежду на тройку по алгебре. Последняя четверть маячила, как буря на горизонте, а я — без велика, без Зойки, мрачнее тучи. Не прошло и месяца моего домашнего ареста, как в квартире раздался звонок. Не тот, обычный, а протяжный, праздничный, словно возвещающий не просто гостя, а целое событие.

Дверь открылась — и в квартиру, пахнущий океанской свежестью и чем-то незнакомо-заграничным, ворвался мой старший брат Анатолий. Тот самый, что впервые ушёл в загранку и теперь вернулся из Атлантики. Рыбак! Настоящий моряк! Весь молодой, красивый, с загорелым лицом и бородой, как у рок-звезды из заграничного журнала. Я сразу решил: вырасту — тоже отращу такую бороду, чтоб все уважали, а Зойка — особенно. Сначала была радость встречи, смех, расспросы. Папа хлопал Толика по плечу, мама плакала и смеялась одновременно.

Он привёз подарки: конфеты с иностранными буквами, яркие банки, футболку с пальмами, будто из журнала «Америка». Но главное — маленький приёмник, который ловил короткие волны, и пластинку. Настоящую, виниловую, с надписью «Chubby Checker». «The Twist», 1960 год. Чабби Чекер поёт так, будто весь мир танцует наперекор правилам, и я с ним. Ночью, под одеялом, я крутил свой приёмник, ловя сквозь треск глушилок обрывки рок-н-ролла. Старшеклассники шептались про панков — ребят в рваных джинсах, с ирокезами, которые орали против системы, будто продолжая дело рокеров. Они пели про свободу, ломали гитары, плевали на правила. Это был мой рок, мой бунт, как «The Twist» — танец, который взрывал всё скучное. Пластинку эту я храню до сих пор.

А потом, когда суматоха улеглась, Анатолий подозвал меня к себе в угол, словно посвящая в тайное братство, и уже серьёзно сказал:
— Слышал про твой подвиг вокруг памятника. Браво, — он хитро подмигнул. — Но если хочешь по-настоящему увидеть мир, надо учиться. Хорошо учиться. Сначала — пионером, потом — комсомольцем. Иначе никакого моря не увидишь.

Я слушал его с открытым ртом. Море, корабли, чужие страны — всё звучало как сказка, ради которой можно было пойти на всё.
— А если без пионера? — рискнул спросить я, пытаясь сохранить остатки своего бунтарского духа. — Сразу моряком. Вон, Кусто, наверное, не был пионером.

Анатолий громко рассмеялся:
— Без пионера? Разве что гребцом на надувной лодке на лимане! Хочешь бороздить океаны — сначала научись носить красный галстук и не рвать ленточки на клумбах. Это и есть твоя первая навигационная карта.

На следующий день Зойка демонстративно прошла мимо меня с Васькой. Громко смеялась над его шутками, которые даже шутками назвать сложно — что-то про перевыполнение соцобязательств по сбору металлолома.

— Смотри, как твоя Зойка старается, — хихикнул Колька на перемене.
— Чего старается? И она не моя.
— Да ладно! Все же видят — специально с Васькой ходит, чтобы ты ревновал.

Я пожал плечами. Ревновать? К чему? Это же Зойка — отличная подруга. С ней можно и домашку списать, и поговорить о чём-то кроме футбола. Но чтобы ревновать… А у меня — ничего. Разве что лёгкая досада, что теперь алгебру придётся самому решать.

Вечером Анатолий, наблюдая, как я мучаюсь с алгеброй, спросил:
— Что, подружка не помогает больше?
— Да она с Васькой теперь.
— Ревнуешь?

Зойка? Да ну! Мы просто друзья. Она мне как... как Колька. Только с косичками и почерк красивее.

Анатолий улыбнулся:
— Эх, молодёжь... Да она, я смотрю, в тебя по уши. Давай, давай, решай сам. Может, так быстрее сообразишь, что к чему.

И вдруг произошло неожиданное.

— Меня окликнула Зойка после уроков. Васьки рядом не было.
— Ты что, совсем не ревнуешь? — спросила она.
— А чего ревновать-то?
— Как это чего?! Я же... мы же... — она запнулась. — Я специально с ним ходила!
— Зачем?
— Ну... чтобы ты... обратил внимание, что ли...
— А я и обратил. Неудобно мне без домашки.

Она смотрела на меня как на инопланетянина.

— Ты правда не понимаешь?
— Чего не понимаю?
— Забудь, — отрезала она!

Потом покачала головой и тихо добавила:
— Я Ваську бросила.
— Почему?
— Надоел. Тупой он. Одни лозунги в голове. И вообще... с тобой проще. Ты... настоящий.

Она неловко улыбнулась. Странно так улыбнулась — грустно и радостно одновременно.

— Знаешь, ты иногда такой... бестолковый, — вздохнула она.

И мы пошли. Друзья же должны быть вместе, даже если один из них смотрит на тебя так странно, будто ждёт чего-то. Чего именно — я так и не понял.

Может, Анатолий прав, и я действительно слепой?

На следующий день Зойка снова подошла ко мне. Мы отошли за здание школы. Там, на скамейке, я достал приёмник.

— Только никому! — сказал я.

Зойка прикоснулась к решётке динамика.
— И что?

Я с жаром рассказал ей про ночи под одеялом, про глушилки, про панков и свободу.

Она прищурилась:
— Так это же ты. Ты всегда против правил.

Я сделал вид, что не понял, но внутри у меня всё потеплело. Зойка меня понимала.

А это было важнее любой алгебры.

Я добавил, почти шёпотом:
— Слыхала «The Twist»? Чабби Чекер поёт. Там слова — будто зовут танцевать против всего.

На следующий день в школе объявили: через месяц — торжественный приём в пионеры. Последний шанс для таких, как я.

— Зой, а ты поможешь мне к приёму готовиться? Ну, там... клятву выучить, историю пионерской организации?
— С чего это ты вдруг?
— Хочу моряком стать. В загранку ездить.

Она прищурилась:
— А ты не будешь на приёме что-нибудь выкидывать? Типа галстук задом наперёд повяжешь?
— Клянусь полным собранием сочинений Ленина!

Месяц пролетел как один день. Зойка приходила каждый вечер. Мы зубрили математику, учили клятву пионеров. Родители не верили своим глазам.

Анатолий подмигивал:
— Молодец, братишка. Глядишь, и в морское поступишь.

Наконец настал день. Актовый зал заставлен красными знамёнами, портретами вождей и плакатами с лозунгами. На сцене директор — в парадном костюме, серьёзный, как будто лично собирается вести нас в светлое будущее.

Мы стояли в шеренге будущих пионеров. Галстук мой был в особом почёте: Зойка лично три раза проверяла. Клятву знаю наизусть.

«Будущие пионеры, приготовьтесь!» — директор поднял руку.

Мы вытянулись по стойке смирно.

— Клятву повторяйте хором! — с пафосом объявил он.

Директор нажимает кнопку для торжественной музыки. Секунда повисла в воздухе, наполненная ожиданием.

И тут — из динамиков рёвет не торжественный марш, а музыка: «Давай ломаем правила, давай танцуем твист!». Зал молчал...

 
Оппозиционер поневоле... 4 часть.


Зал замер, и я не выдержал, громко крикнув:
— Танцуют все!

После моего крика зал на секунду замер. А потом... Сначала один малыш из первого ряда неуверенно повел плечом. Потом другой. Музыка продолжала играть, и дети, глядя друг на друга с опаской, но и с любопытством, начали робко двигаться в такт.

Директор стоял как громом поражённый, а завуч от нервного напряжения начала непроизвольно притопывать ногой в такт музыке. Она явно пыталась остановиться, но ноги жили своей жизнью.

Через минуту половина зала уже пританцовывала, а некоторые особо смелые даже пытались повторить движения из твиста. Родители на задних рядах переглядывались — кто с ужасом, а кто с плохо скрываемой улыбкой.

И только тогда директор очнулся и бросился к аппаратуре...

Меня как ветром сдуло. Скоро каникулы! «Дело в шляпе, — подумал я, — точнее, в галстуке. И навсегда. Я уже не пионер. Достаточно нескольких дней».

А теперь я стою перед директором. Он молчит. Я тоже молчу. Казалось, прошла целая вечность. Но нет — он лишь процедил сквозь зубы, сверкнув стёклами очков: — Чтоб я тебя больше не видел…

И вспомнился мне день перед приёмом в пионеры. Тогда я увидел дядю Гаврюшу — нашего соседа. Говорят, он бросил пить. Ну как бросил… оставил себе «разгрузочные дни». Теперь он сторож в школе.

У него был редкий дар: сколько бы он ни выпил, утром он всё напрочь забывал. Поэтому, когда его спрашивали: «Пил?» — он всегда честно отвечал: «Нет».

Вот я и решил этим воспользоваться. Вечером прихожу в школу, а он скучает на вахте. Я говорю: — Дядя Гаврюша, пустишь в радиорубку? — А пропуск? — Есть! — показываю ему бутылку.

Пропуск сработал.

Я быстро заменил катушку в магнитофоне на свою — с твистом. И оставил дяде Гаврюше «бонус». Он, конечно, не устоял. Заснул богатырским сном.

Дядя Гаврюша молчал как партизан. В конце концов дело замяли, а то могли обвинить в идеологической диверсии. Хоть все и знали, что это моих рук дело, доказательств не было. За радиорубку отвечала завуч, кассеты там крутил её племянник. Так эта история и закончилась. Сначала был твист, а через год твист-энд-гейн, но уже на костях. Так называли пластинки на рентгеновских снимках.

Начались каникулы. И никогда ещё лето не пролетало так быстро и ярко. Каждый день был наполнен тёплым ветром, пахнущим полынью и беззаботным смехом, который, как мне казалось, был слышен на другом берегу лимана.

Мы носились с Зойкой, учились танцевать твист. Она смешно подпрыгивала, размахивая руками, и я ловил её за руку, чтобы показать движение, и тут же отпускал, будто обжёгшись.

Ловили бычков в лимане. Зойка ловила лучше меня, она вытаскивала страшных чёрных бычков с огромными головами, а мне постоянно попадалась какая-то мелочь. Она дразнилась, я злился и в то же время не мог наглядеться на неё, на её конопушки.

Потом мы взяли с собой Витю, моего друга. Сколько я его знаю, мы с ним постоянно то дрались, то мирились. Если дрались, то до первой крови. Наши драки обычно заканчивались ничьей. У него была привычка. Поскольку у него был очень слабый нос, ему стоило чуть сильнее задеть его самому себе — и шла кровь. И он часто этим пользовался. На этом коррида заканчивалась. Кстати, в этот раз он тоже ловил лучше меня.

Они смеялись надо мной до тех пор, пока я не вытащил самого крупного бычка. Зойка ахнула и посмотрела на меня с таким восхищением, что у меня перехватило дыхание. Но триумф длился недолго. Витька начал приударять за Зойкой, и мне это совсем не нравилось.

Я понял, что такое ревность. Острая, едкая, как дым от костра из сырых веток. Меня просто бесило, когда Витька что-то шептал ей на ухо, а