Провожали теперь без гармошки. Больше года назад, когда первый раз объявили о мобилизации, было всё ― и слёзы, всё-таки на войну уходили, и музыка, по старой привычке проводов в армию. Тогда все верили ― победим малой кровью на территории противника. Теперь, когда в село стали приходить похоронки, настроение изменилось. Веселья и раньше было немного, теперь же вместе с ним исчезли и слёзы. На смену пришла молчаливая и тревожная настороженность ― как всё будет, как сложится, вернутся ли? Верили ― всё будет хорошо, но просто потому, что о другом думать было нельзя, не выдерживало сердце другого.
Стояли тихо, обнявшись и говоря вполголоса какие-то, как казалось, очень важные сейчас слова. Целовали на прощание жён, матерей. Поднимали на руки детей, а те обхватывали своими ручонками крепкие, загоревшие до черноты, шеи отцов, и не хотели их отпускать. Они ещё не знали, почему все такие печальные, но им тоже так не хотелось, чтобы их папки куда-то уходили.
Мысли маленькой Маши, сидевшей на руках у отца, были заняты очень ответственным поручением, данным ей бабушкой. Девочка что-то сжимала в кулачке, и её маленькие губки беззвучно шевелились, повторяя то ли заклинание, то ли молитву. Когда пришла пора расставаться, она неожиданно припала к уху мужчины и зашептала:
― Папочка, на, возьми вот это. Это я даю тебе в долг. Бабушка сказала, что когда ты придёшь с войны, ты должен мне это вернуть. Примета такая. Только никому не говори, а то не сбудется.
Николай опустил дочку на землю и раскрыл ладонь. На ней лежал новенький блестящий пятак. Девочка заговорщицки посмотрела на отца и приложила палец к губам. Малышка даже не понимала, что именно может не сбыться, но эта, общая с отцом тайна, наделяла её гордостью и осознанием важности и крайней необходимости её миссии.
А потом был фронт. Были бои, короткие и затяжные, были длительные марши и небольшие передышки. Ранения, госпиталя, награды ― всё было. Обычная война. Только очень тяжёлая. Товарищи гибли один за другим. Односельчан из их призыва осталось всего несколько человек. События раскидали их по разным фронтам, дивизиям и полкам, но они, кто ещё остался, старались не терять своих из вида, писали друг другу. Писал Николай и домой. Эта тоненькая, часто рвущаяся ниточка ― письма — связывающая его с семьёй, давала силы пережить весь кошмар боёв, не сойти с ума от грохота разрывов бомб, от смертельного визга пуль, от огромного напряжения всех физических и душевных сил.
В каждом письме, передав положенные приветы, рассказав, что всё у него хорошо, здоровье нормальное, питание трёхразовое, а землянка сухая, он обязательно добавлял: «Передайте Машеньке ― её секрет я храню». Несколько раз заветный пятачок чуть не терялся. В конце концов, просверлив отверстие, Николай повесил его на грудь и стал носить как иконку. Скрыть это от друзей, с которыми живёшь бок о бок, невозможно. Они часто спрашивали: «Что это ты навесил»? Каждый раз Николай отшучивался: «Это большая военная тайна, я её никому не выдам». Так и проносил он его почти до самого конца войны, до того, самого тяжёлого, боя за немецкий город Кёнигсберг.
Батальону, в котором воевал Николай, удалось окружить противника и запереть его в нескольких домах города. Однако, сдаваться никто не собирался. Более того, враг пытался вырваться и постоянно атаковал. Выпускать его было никак нельзя. Наши наступающие части уже ушли вперёд, и, прорвав кольцо, немцы вышли бы им в тыл. Каких бед они там натворили бы, трудно представить.
Силы подходили к концу. Людей почти не осталось, последние бойцы упорно отбивали всё нараставшие атаки смертельно раненного зверя. Пятеро наших солдат ― всё, что осталось от целого взвода, устроили себе огневую точку в почти разрушенном доме и оттуда сдерживали теперь уже превосходящие силы противника. Крыша и часть четвёртого этажа у здания, выходившего острым углом на небольшую площадь, снесли разрывы авиабомб, а с уцелевшего третьего этажа хорошо просматривались несколько улиц и домов, в которых закрепился противник. Отсюда и вели огонь наши бойцы.
В один из моментов Николай повернулся посмотреть, почему не стреляет его сосед, и пуля, которая должна была в него попасть, только чиркнула по груди, разорвав гимнастёрку и оцарапав кожу. Он не увидел, а скорее почувствовал, как сбитый ею амулет отлетел к двери квартиры, в которой они закрепились, и покатился на лестничную клетку.
Лицо дочери, приложившей палец к губам, встало на мгновение перед его глазами, и он, позабыв обо всём, бросился вслед за своим сокровищем. Выскочив за порог, Николай увидел, как два вражеских солдата с уцелевших остатков четвёртого этажа кидают гранаты вниз, туда, где обороняются его товарищи. Одной длинной очередью он уничтожил противника, но поздно, гранаты уже рвались за стенкой. Обезумев, он бросился в квартиру. Взрывной волной его швырнуло обратно. На мгновение Николай потерял сознание. Очнувшись, он снова кинулся к товарищам и опять опоздал, всё было кончено. Не уцелел никто.
Только каким-то чудом остался невредим пулемёт на подоконнике. К нему и припал последний защитник крайнего рубежа обороны. Он слился с этой машиной смерти, стал с ней одним целым. За спиной были его товарищи, его Родина, семья, маленькая дочь, и он, не обращая внимания на взрывы и ливень пуль, от которых кипели потолок и стены вокруг, поливал и поливал свинцом бегущие внизу серые шинели.
Когда подоспевшие части отбросили назад и вынудили сдаться всё же прорвавшегося противника, наши бойцы разыскали так долго работавший неуязвимый пулемёт. Возле него стоял на коленях совершенно седой, несколько раз раненный солдат. По его закопчённому, покрытому толстым слоем пыли, лицу, текли слёзы. Он слегка раскачивался взад-вперёд и беззвучно шевелил губами, как будто читал молитву. Прислушавшись, солдаты разобрали только: «Машенька, Машенька». Когда его хотели посадить в машину, чтобы отвезти в госпиталь, с огромным трудом удалось разжать кулаки, которые он держал перед собой.
В одном из кулаков они увидели старый, с просверлённой на краю маленькой дырочкой, потускневший от времени, обыкновенный пятак.